Граждане России уже не так рады «продуктовым контрсанкциям», но все еще поддерживают их
Россияне против еды
ВЦИОМ в своем докладе «Специфика восприятия жителями России отечественных и импортных продуктов питания на фоне экономических санкций» рассказал, что граждане уже не так восторженно относятся к запрету на ввоз импортных продуктов, как семь лет назад.
Если в 2014 году 84% респондентов были за эмбарго на ввоз импортных продуктов, а против — 9%, то в 2021 году за «продуктовые контрсанкции» выступает уже только 57%, а против — 36%. Больше всего недовольных торговыми войнами среди жителей Москвы и Петербурга: там 50% опрошенных не одобряют российские контрсанкции (среди молодежи таких недовольных — 45%). Но больше 50% — все равно за запрет продуктового импорта.
Продуктовые принципы
Можно, конечно, сказать, что доля недовольных внешней продовольственной политикой РФ выросла в четыре раза, особенно среди молодежи и жителей больших городов. Но, с другой стороны, больше половины россиян эту политику одобряют, а значит, одобряют и рост цен на продукты, и снижение ассортимента в магазинах и (косвенно) одобряют суперприбыли агроолиграхов. Согласитесь, в этом есть что-то трогательное.
Поэтому интересно еще раз вспомнить, что люди думали по поводу «антисанкций» на протяжении минувших семи лет — спасибо ВЦИОМ и его архиву. Надо сказать, что, по данным ВЦИОМ, и в 2014 году москвичи и петербуржцы, а также молодежь, сомневались в мудрости такого государственного шага. Но тогда они были в безусловном меньшинстве. В возрастной категории «от 18 до 24 лет» 12% граждан считали, что этот запрет импорта еды принесет России больше вреда, чем пользы. 15% затруднялись сформулировать свою позицию по этому вопросу.
Зато старшее поколение было в полном восторге, считая, что запрет на импортное продовольствие «принесет пользу России». Такой позиции придерживались 85% опрошенных старше 60 лет и 81% респондентов в возрасте между 35 и 59 годами. Старше 60 лет — это значит, те, кто родился до 1954 года. То есть эти люди должны помнить рассказы родителей о том, как обстояло дело с едой в сталинском СССР. Они сами постояли в очередях в 1970-е, повидали и пустые прилавки в конце 1980-х, и то, как эти прилавки быстро наполнились товарами в 1990-х. А вот, поди ж ты, — «запретить импорт»! И тем, кто родился между 1955 и 1979 годами идея отказа от заграничной еды тоже понравилась. Впрочем, ни в одной из возрастных категорий этот показатель не опустился ниже 73%.
Кстати, относительно возможных издержек запрета импорта граждане ничуть не обольщались. 63% ожидали роста цен, 46% — предсказывали, что продукты повезут контрабандой. 63% показали осведомленность в практиках мировой торговли, спрогнозировав увеличение доли импортных продуктов из стран, которые не попали под ответные санкции.
Сыр с переплатой
Надо сказать, что люди в своих ожиданиях оказались правы: и в том, что касалось роста цен, и в том, что касалось переформатирования импорта. Как рассчитали в Центре экономических и финансовых исследований и разработок РЭШ и в Институте социального анализа и прогнозирования РАНХиГС, «Общий отрицательный результат от контрсанкций для потребителя составил 445 млрд руб. в год, или примерно 3000 руб. на 1 человека в год. Потери потребителей в значительной мере перераспределились в пользу российских производителей — 374 млрд, или 2500 руб. в год на 1 человека. Еще 56 млрд руб. в год (или 390 руб. на 1 человека) компенсируют рост неэффективности российской экономики, а 16 млрд руб. (110 руб. на 1 человека) — эквивалент перераспределения в пользу зарубежных производителей, товары которых теперь продаются на российском рынке по более высокой цене, чем до контрсанкций».
А вот доля импортных продуктов из стран, не попавших под «ответные санкции», действительно выросла! Правда, теперь они стоили дороже — к большому удовольствию импортеров. Хорошей иллюстрацией здесь может быть ситуация с сыром. Как выяснили эксперты РЭШ и РАНХиГС, общий выигрыш импортеров сыра «за счет роста внутренних цен в 2013–2018 гг. составил 17,3 млрд руб. и распределился по странам-импортерам следующим образом: Беларусь (78%), Аргентина (6%), Швейцария (4%), Уругвай (3%), Чили (3%), другие страны (6%)». Это притом, что импорт сыра в долларовом эквиваленте в постсанкционный период существенно снизился, составив в 2018 г. 42% значения 2013 года.
«Положительными последствиями» продуктового эмбарго в 2014 году граждане считали увеличение доли отечественных продуктов в магазинах (86%) и развитие отечественного сельского хозяйства (85%).
Удивительно, как люди все-таки это себе представляли — насколько живуч миф о каких-то «российских фермерах», которые, дай им волю, сейчас же завалят все прилавки почти бесплатной и качественной продукцией. В 2006 году (во время «засилья импорта») в России насчитывалось 2,3 млн работников, занятых на сельскохозяйственном производстве в крупных и средних сельскохозяйственных организациях. А в 2015 году таких работников было уже всего 1 миллион (из них 800 тысяч постоянных). То есть объем производства сельхозпродукции увеличивался, это бесспорно, но число работников агропредприятий сокращалось, причем в разы.
Да и на увеличении доли отечественных продуктов в магазинах санкции сказались вовсе не так заметно, как этого ожидали граждане. Импорт продуктов питания в рознице, по данным Росстата, уменьшился с 34% в 2014 году до 24% в 2018-м. Но с 2016 года падение импорта прекратилось. Как говорилось в отчете «Импортозамещение или перемещение», подготовленном НРА в 2020 году, «Объем ввоза санкционной продукции за период 2013–2019 гг. сократился на четверть в реальном и на 40% в стоимостном выражении. При этом объем российского производства данных категорий продуктов вырос на 12,3%».
С «ростом производства» отечественных продуктов получилось неоднозначно. Российским производителям в целом удалось заместить импортную свинину, мясо птицы и в меньшей степени — говядину. А вот с некоторыми продуктами не получилось ничего. Как отмечали эксперты РЭШ и РАНХиГС, «потребление яблок в 2013–2018 гг. снизилось более чем на четверть, а цены заметно выросли. Внутреннее производство, несмотря на заметный первоначальный рост в 2013–2016 гг., впоследствии стало резко падать. Восстановить исходный уровень потребления за счет внутреннего производства пока не удалось».
Такая же история произошла и с сыром: цены устойчиво держались на уровне, существенно превышающем предсанкционный, внутреннее производство после быстрого первоначального роста сократилось практически до исходного уровня, а потребление в 2017–2018 гг. оказалось на 15–20% ниже, чем в 2013 г. С молочными же продуктами вышло так: в целом, «импортозамещение» состоялось, но все стало сильно дороже — «проигрыш потребителей творога в 2018 г. по сравнению с 2013 г. составил 33 млрд руб., кисломолочных продуктов — 41 млрд руб., молока — 62 млрд руб. и сливочного масла — 60 млрд руб».
При всенародном одобрении трудящихся
К 2017 году уж 26% опрошенных ВЦИОМ говорили, что контрсанкции принесли больше вреда, чем пользы, однако значительная доля продолжала утверждать, что продуктовое эмбарго России только в плюс. И самое примечательное — что одобряли запрет импортной еды уже не пенсионеры, комментировал ВЦИОМ: «как показывают данные ежедневного опроса «ВЦИОМ-Спутник», большинство россиян (67%) считают, что российские контрсанкции скорее пошли на пользу нашей стране (в 2014 г. — 80%). Положительные моменты чаще отмечают респонденты в возрасте 35–44 лет (79%) и обучавшиеся в вузах (75%)». Ну а результаты последнего опроса вы знаете. Получается, что люди действительно готовы обогащать отечественных агропроизводителей.
Дмитрий Прокофьев, специально для «Новой газеты»
https://novayagazeta.ru/articles/2021/07/11/rossiiane-protiv-edy
***
Мнение эксперта: Почему российская бедность не провоцирует протест
Несмотря на то, что российские власти все активнее пытаются заразить соотечественников своим оптимизмом (недавний экономический прогноз на этот год обещает «отскок» на 3,8%, что сопоставимо со всем кумулятивным ростом экономики с 2013 по 2020 г. [+4,3%]), ситуация остается сложной.
За последние 10 лет отечественная экономика выросла лишь на 13,2%, но при этом реальные доходы упали на 1,5% (рост в 2011–2013 гг. был компенсирован устойчивым падением с 2014 г.), а рост инвестиций на 11,2% в 2017–2020 гг., определенно не соответствующий росту ВВП, говорит лишь о том, что власти наращивают перераспределение бюджетных средств из эффективных отраслей в неэффективные. На этом фоне рубль обесценился за десятилетие в 2,6 раза, число живущих ниже черты бедности россиян выросло почти на 2,5 млн человек, а по уровню имущественного неравенства страна вырвалась в мировые лидеры (о таких «частных» вопросах, как растущая инфляция, введение новых налогов или повышение пенсионного возраста, я даже и не вспоминаю).
При этом стагнация и тяжелейшее положение миллионов людей не вызывают экономически мотивированного протеста. Если в Европе сотни тысяч граждан выходят на улицы не только из-за изменений в пенсионной системе, но и по причине незначительного удорожания бензина, то в России экономические факторы оказываются совершенно бессильными для запуска «маховика» народного возмущения. Я попытаюсь предложить свое объяснение подобной ситуации.
Так как по слишком многим параметрам Россия — «не Европа», референсной точкой следует взять период распада Советского Союза, когда экономические проблемы стали одной из основных причин не только «транзита власти», но и общенационального коллапса. Между тем если сравнить «тогда» и «сейчас», можно прийти к выводу о тотальной несхожести двух исторических ситуаций.
Во-первых, фундаментальной причиной стабилизирующей роли экономики является фактор собственности. В Советском Союзе его не существовало, так как «общенародная» собственность делала владение активами либо обезличенным, либо условным. Выходя на демонстрации за отмену 6-й статьи Конституции СССР, советские граждане могли не опасаться за свой бизнес и не бояться налоговых проверок, выявления иностранных счетов или даже заметного удара по карьере — ничего этого в советские времена просто не существовало. Советские рабочие, колхозники и даже интеллигенция были теми классическими пролетариями, которым «нечего <было> терять, кроме своих цепей», — и ощущение этого было широко распространено в обществе. Сейчас ситуация выглядит совершенно иной: собственность — от приватизированных однокомнатных квартир до миллиардных состояний — создает новую реальность. С одной стороны, она открывает, как говорил социолог Ульрих Бек, возможность «биографического разрешения системных противоречий»: продав даже среднюю квартиру в Москве или Петербурге (а именно в столицах обычно и зарождается протест), сегодня можно купить неплохой дом в Европе или Америке, или получить некий стартовый капитал, делающий возможным отъезд из страны (к тому же россияне сегодня владеют сотнями тысяч объектов недвижимости по всему миру, так что вариант решения своих проблем без столкновения с государством для них весьма реален).
С другой стороны, любой бизнес в России зависит от властей, и попытка поддержать оппозиционные силы вполне может обернуться серьезными проблемами (от конфискации активов по схеме ЮКОСа до создания несчетного множества препятствий для работы любой коммерческой структуры). Парадоксально, но если в той же Америке собственность выступала фактором, поднимавшим колонистов на борьбу за свободу (декларация независимости заканчивается словами «for the support of this Declaration, with a firm reliance on the protection of divine Providence, we mutually pledge to each other our Lives, our Fortunes and our sacred Honor»), и с тех пор является ее основой, то в России дело обстоит обратным образом. Наличие абсолютно уязвимой для действий властей собственности подавляет свободу внутри страны и облегчает поиск таковой за ее пределами.
Во-вторых, крайне важным обстоятельством представляется перемена, порожденная переходом от плановой к конкурентной рыночной экономике и исчезновением «дефицита». Некоторым кажется, что дефицит в специфическом смысле существует и сегодня; президент Путин недавно рассуждал: «в Советском Союзе было все, только не всем хватало. Но тогда не хватало, потому что дефицит был, а сейчас может не хватать, потому что у людей денег недостаточно для приобретения определенных продуктов по тем ценам, которые мы наблюдаем на рынке», однако в таком случае теряется очень важная (и даже основная) деталь. Дефицит в СССР предполагал, что зарплата, получаемая гражданином, столь же условна, как и владение им некоторыми благами (например, квартирой) — и для того, чтобы эффективно распорядиться собственными деньгами, нужны «связи». Для обычного же человека было понятно не только то, что наличие денег не гарантирует приобретения благ, но и то, что система в целом не обеспечивает их предложения в необходимом количестве. Это было, на мой взгляд, важнейшим указанием на то, что менять нужно именно систему — в то время как сейчас положение совершенно иное.
Отсутствие денег у отдельных граждан на фоне изобилия в магазинах — вовсе не то же самое, что отсутствие товаров на прилавках при некоем минимуме средств у большинства населения. Этот момент намекает, что проблема связана не с системой, но с людьми, которые не смогли в нее «вписаться». Государство словами своих чиновников прямо указывает народу, что оно ему ничего не должно, и люди понимают, что неспособность «устроиться» в жизни является их личной проблемой, а не проблемой системы. Люди, убежденные в своих силах и в несправедливости слабой системы, могли подниматься на протест, но люди, приписывающие свои проблемы собственным поступкам и видящие при этом успешность системы, не способны к организованному возмущению. Именно поэтому самый важный триггер экономического протеста — бедность — в России сейчас практически не актуален.
В-третьих, советская и российская экономика очень сильно отличаются на «макроуровне». С одной стороны, экономика СССР никогда не была такой «рентоориентированной», как российская. Экспорт не превышал 7% ВВП, из добываемой нефти вывозилось около ¼, а не 70%, как сегодня; разнообразные отрасли развивались в целом таким же образом, как и в большинстве развитых стран в 1960–1970 годах (во многом социолог Раймон Арон был прав, когда говорил, что «две мировые системы» «представляли собой не два принципиально отличных мира — советский и западный, — а единую реальность, индустриальную цивилизацию»). С другой стороны, советская экономика требовала намного большего объема инвестиций для относительно нормального функционирования: согласно большинству подсчетов, их доля в ВВП составляла 30–35%, в то время как в последние годы стабилизировалась на уровне чуть выше 20%, а про озвученные Путиным желанные 25% (и даже 27%) не приходится и мечтать. Это означает, что потребление граждан выросло как за счет отказа от значительной доли инвестиций, так и из-за поступления большого объема нефтедолларов; при этом роль государства в распределении этой дополнительной ренты стала намного более заметной для значительных масс населения.
В результате возникает ощущение высокого уровня благосостояния (сегодня качество конечного потребления в России куда выше, чем в Советском Союзе, как бы уважаемые коммунисты ни утверждали обратное) в единстве с пониманием значительной «перераспределительной» функции государства. Эти моменты «сливаются» в сознании среднего россиянина в единое целое, порождая связку «сильного государства» с приемлемым уровнем жизни и естественное нежелание разрушать ее.
Таким образом, собственность как «якорь», удерживающий человека от «резких движений»; рыночное изобилие, убеждающее в эффективности «встраивания» в систему и ненужности борьбы с ней; и, наконец, рентный характер экономики, повышающий роль «государства», — эти элементы становятся «тремя китами» стабильности современной России, в которой экономически мотивированный протест практически невозможен. Однако нельзя не отметить и еще одного момента.
Протестные движения случаются обычно не тогда, когда население ощущает перманентную сложность своего положения, но в моменты, когда из-за действий власти рушатся его вполне определенные ожидания. Так случается, когда на выборах отнимают победу у явного фаворита (в Украине в 2004 г. или Беларуси в 2020-м); либерализация сменяется реставрацией или ее попыткой (в России в 2011 г. или в СССР в августе 1991-го); или запланированные реформы резко сворачиваются (как случилось в Украине в 2013-м из-за неподписания Соглашения об ассоциации с ЕС). В этом контексте ситуация в России в последнее время развивается по крайне выгодному для властей сценарию: девальвация и первое падение уровня жизни после 2014 г. случились на фоне крымской эйфории, а последовавшая конфронтация с Западом была представлена Кремлем как значимая причина экономической стагнации. За последнее десятилетие «славные 2000-е» стали практически столь же мифическими, как и «страшные 1990-е» — и общество не ждет их возвращения, будучи довольным уже тем, что ситуация не ухудшается радикально.
Именно поэтому Путин не пытается обещать серьезных подачек даже в предвыборный период, а экономические темы давно и прочно заслонены внутри- и внешнеполитическими, так что даже российские диссиденты практически не обращаются к экономическим проблемами в своей антикремлевской риторике. В сегодняшней России нет ожиданий экономического роста; именно поэтому народ невозможно разочаровать дальнейшей стагнацией — и данный ситуативный момент еще более ослабляет значение экономического фактора в протестной активности, по сути, сводя его к нулю.
В ближайшие годы, на мой взгляд, сложно надеяться на то, что экономическая ситуация в России резко улучшится — но для того, чтобы хозяйственные факторы обрели серьезное влияние на политические процессы, необходим полномасштабный коллапс, который, на мой взгляд, может быть обусловлен только долгосрочными последствиями декарбонизации (отказа от использования ископаемого сырья), набирающей темп в большинстве развитых стран. Поэтому на горизонте до 2030 г., который я еще до крымских событий определил в качестве периода устойчивости путинской системы, я не стал бы переоценивать значения экономических факторов для политической стабильности.
Автор Владислав Иноземцев, экономист
https://novayagazeta.ru/articles/2021/07/12/pochem-bunt-likha
***
Комментарий: Как инфляционные ожидания, помноженные на продуктовое эмбарго, сделают нас еще беднее
В оценке потребительской инфляции мнения людей и чиновников сильно расходятся. Росстат оценивает потребительскую инфляцию в 6,5%. Люди заявляют социологам, что цены выросли на 16,5%. При этом каждый пятый опрошенный оценивает рост цен в 30% и выше — это уже гиперинфляция.
Ничего хорошего люди не ожидают от цен и в будущем. Как показало исследование «Измерение инфляционных ожиданий и потребительских настроений на основе опросов населения», проведенное по заказу ЦБ РФ, в июле 2021 года эти самые «инфляционные ожидания» потребителей на ближайшие 12 месяцев подскочили до 13,4%. Это максимум за 5 лет. Год назад люди ждали, что цены вырастут на 7,9%. То есть люди думают, что цены будут расти в два с половиной раза быстрее официальных прогнозов.
Глава Центрального банка с ними отчасти согласна. Inflation here to stay («Инфляция останется с нами») — под таким заголовком вышла статья Financial Times, основанная на интервью Эльвиры Набиуллиной. Рост цен на продукты питания «сорвал с якоря» инфляционные ожидания людей, сказала председатель ЦБ. Люди у нас и так не привыкли жить в условиях низкой инфляции, добавила Эльвира Набиуллина, «и у населения нет достаточно доверия, чтобы понять, что Центробанк всегда будет принимать меры, чтобы вернуть инфляцию к цели». Так что нас ждет и инфляция, и меры регулятора по ее сокращению. «Инфляционные ожидания» — действительно серьезный фактор роста цен, и над ними Центральный банк не властен, какую бы хорошую политику он ни проводил. И в текущей ситуации с инфляцией ЦБ РФ упрекать не стоит.
Цены на еду как драйвер инфляции
Еще полвека назад нобелевский лауреат экономист Роберт Лукас объяснял, что люди оценивают инфляцию не по каким-то там «индексам» или «потребительским корзинам», а на основе личной «истории цен», наблюдаемой ими непосредственно в повседневной жизни. Эти-то цены и выступают для людей главным источником информации о текущем состоянии потребительского рынка и экономики. Вот я вижу в магазине, что подорожали яйца и масло, — ну, значит, и все подорожает, думает человек.
Что происходит дальше? Политики и чиновники недооценивают способности людей и компаний к прогнозированию, продолжал свою мысль Роберт Лукас. Люди прекрасно чувствуют, в какую сторону гнется генеральная линия экономической политики, и очень быстро перестраивают собственное потребительское поведение. Если люди думают, что цены будут расти, они начинают запасаться товарами впрок. (Кстати, на рост потребления влияет и отложенный спрос — люди до сих пор пытаются компенсировать прошлогодний провал потребления.) Это называется «рост номинального спроса» — люди не потребляют больше, но готовы больше платить за текущий уровень потребления. Для фирм это сигнал, что цены можно увеличить.
Но согласно учебнику экономической теории, инфляция, при всех ее недостатках, — это сигнал бизнесу, что где-то существует неудовлетворенный спрос и надо инвестировать в расширение производства. Не в этом случае, сказал бы Роберт Лукас. Владельцы компаний прекрасно отдают себе отчет, что имеют дело с ростом номинального, а не реального спроса (реальный спрос растет вместе с доходами, а роста доходов мы не наблюдаем). Поэтому никакого смысла в инвестициях предприниматели не видят. Им проще повысить цены. Но неужели рост цен на продовольствие (и его восприятие людьми) — это настолько важный фактор, что он способен раскачать макроэкономическую ситуацию в стране? И заставить Центральный банк менять кредитно-денежную политику — повышать ключевую ставку, ограничивать выдачу потребительских кредитов?
Да, это решающий фактор, скажут авторы исследования Exposure to Daily Price Changes and Inflation Expectations («Как повседневные изменения цен влияют на ожидания инфляции»). В 2019 году ученые Калифорнийского и Чикагского университетов, а также Бостонского колледжа выяснили, что именно «личные покупки продовольствия» — ключевой источник знаний потребителей о ситуации с ростом цен в стране (а не данные статистики и не обещания банкиров и министров). При этом исследование показало еще одну интересную вещь — восприятие инфляции сильно зависит от демографических и социальных характеристик людей. «В среднем» для женщин цены растут быстрее, чем для мужчин; для безработных — быстрее, чем для работающих, бедные видят более высокую инфляцию, чем богатые, а пожилые — более высокие цены, чем молодые. И даже наличие диплома влияет на инфляционные ожидания: чем ниже уровень образования, тем выше выглядят темпы роста цен.
В общем, для не очень богатых, не очень молодых, не очень образованных женщин ситуация с инфляцией выглядит намного хуже, чем показывает статистика и даже чем есть на самом деле. Тем более что «около 60,4% граждан России отдают за продукты примерно половину своего ежемесячного дохода. У 16% на питание уходит почти весь заработок, а у 14,8% — примерно треть», сообщает агентство «РИА Новости».
Ваши цены — ваш выбор
Так что нынешние «инфляционные ожидания», заставляющие людей хватать кредиты, покупать все подряд, не глядя на ценники, соглашаться на любую зарплату (ведь будет хуже!) и так же заставляющие Центральный банк ужесточать монетарную политику, — это производная от роста цен на продовольствие. Ну, а рост цен на еду граждане выбрали сами — когда семь лет назад поддержали «продуктовое эмбарго» и радовались «импортозамещению», фантазируя о дешевых продуктах от отечественных фермеров. Теперь рынок продовольствия поделен между защищенными от конкуренции агрохолдингами, которые делают с покупателем все, что хотят.
Экономисты Наталья Шагайда и Василий Узун (Центр агропродовольственной политики РАНХиГС) в ходе исследования «Оценка влияния институциональных и структурных изменений на развитие аграрного сектора России» установили, что в 2016 году на долю 100 агрохолдингов (0,5% от общего числа компаний на рынке), владеющих крупнейшими активами, пришлось 29% всех сельскохозяйственных активов страны, а на 2,5% — уже больше половины. Те же 0,5% — 100 сельхозорганизаций с крупнейшими активами — получили в 2016 году 57,9% всех выданных банками инвесткредитов в отрасли, а 1% из них — уже две трети кредитов. На долю 95% организаций, не вошедших в топ-1000 владельцев активов АПК, пришлось лишь 12,4% от общего отраслевого объема кредитования.
«Бесконтрольная монополизация рынка крупными агрохолдингами сопровождается вымыванием малых и средних предприятий, что, в свою очередь, создает структурные ограничения для развития сельских территорий, обрекает их на стагнацию и в конечном счете замедляет рост в АПК», — делают вывод исследователи РАНХиГС. И Центробанк на политику и поведение владельцев этих агрохолдингов повлиять не может — он может только ужесточать денежную и кредитную политику. В результате у людей не останется денег ни на что, кроме продуктов. Статистически инфляция в этом случае, конечно же, снизится. А вот реальные цены на еду это не остановит, и люди по-прежнему будут ждать их дальнейшего роста.
Автор Дмитрий Прокофьев, специально для «Новой газеты»
https://novayagazeta.ru/articles/2021/08/04/v-tsenakh-krov-stynet