Японец в зеленом кимоно (Рассказ)

Писателю и великому переводчику –Томасу Байеру

Это было просто удивительно не только для меня, но, наверное, для всех. Наверное, и для вас было бы удивительно. В этом никто, мне кажется, разобраться не сумеет. Только вот увидеть и почувствовать сможет. И всё, наверное...

Так вот, как всё происходило. Тот японец в зеленом кимоно вдруг начинал медленно переворачиваться и, в конце концов его голова с надетой на нее шапочкой оказывалась внизу, у самого пола. Он как будто вставал на голову. И после этого тихо скользил. Не по самому полу, а на сантиметр над ним. В местах, где были возвышения, японец не скользил, чтобы не натолкнуться на них, не удариться головой. Там еще стояли два маленьких соломенных стула, он к ним приближался, но останавливался рядом. А потом опять начинал своё движение – или обратно, или куда-нибудь вбок. Когда заходили новые люди, японец в зеленом кимоно плавно, не как Ванька-встанька, а именно плавно, переворачивался вновь на ноги. И на всех внимательно смотрел и кивал, в каком-то знакомом ритме. Может в таком: любит-не любит, любит-не любит…

В общем, вот такое совершалось. Я вначале думал, что у меня сдвинулись мозги, но, смотрю, нет, в остальном всё в порядке, нет никаких сдвигов.

Тот японец был дежурным в нашем старинном японском отельчике, где надо было стараться блюсти японские правила поведения, чаепития, обращения, поклонов, киваний и всего другого. Он нас и принял в отеле, когда мы приехали из аэропорта. Одно мне не понравилось тогда. Он скользящим движением сухой руки коснулся моей рубашки точно в том месте, под которым был некрасивый шрам, от пули, когда-то посланной в меня и здорово измучившей. Но не убившей. Позже этот шрам даже стал памятью для меня. Когда я смотрел на него, приходила сладкая боль и запах листьев, которые сжигают на улицах осенью. Становилось легче жить, потому что с этих запахом возвращалась она, которая по ночам ходила со мной смотреть на картину «Слепой шарманщик», а потом плакала, а потом засыпала, и дыхание её было почти не слышным.*

Откуда японец знал, что шрам находится именно в этом месте?

Всё это мне не понравилось. Подумал – не случайно коснулся. Я в случайности слабо верю. Но, даже, если знал он про этот шрам, фиг с ним. Зачем мне во всём этом разбираться? У меня есть одно главное разбирательство в жизни, и я с ним живу, от него дышу, до тех пор, пока Бог меня не отправит туда, куда я сам хотел пойти. Но, видно, тогда ещё было не время.

Когда японец скользил над полом, шрам начинал скулить, как маленькая одинокая собачонка у двери, или тихонько гудел, как далёкий автомобиль где-то в горах, или слабо жужжал, как пчела над цветком. Но было совсем не больно. Так что японец этот был совсем не простым, а с закавыкой. И когда он смотрел на меня, стоя на голове или на ногах, глаза его были совершенно зелёные, как кимоно, и жалостливые. Я думал: «Для чего он мне эти вращения показывает?» Может, по-японски намекает, что, мол, жизнь перевернута с ног на голову? Я это и так знаю. Наверное, ещё что-то хотел сказать, а я не понимал.

А когда он говорил с другими, глаза его были чёрными и бесстрастными. Однажды я вернулся из бани при этой гостиничке, где я до упора напрыгался из кадок с горячей водой в кадки с холодной – и обратно. Весь внутри светился. И вот я подхожу к тому японцу, чтобы взять у него зелёного чаю, киваю, а когда подымаю голову, он смотрит на меня и говорит по-английски, мол, ты скоро уезжаешь, и я хочу тебе кое-что показать. И он протягивает руку и чуть прикасается к моему кимоно – опять там, где шрам.

И он стал говорить.

– Я расскажу тебе историю. Пришёл один человек в мир к нам, потому что Главный Судья его избрал. Он хотел, чтобы человек рассказал, что Он не только Судья, но ещё и любит всё, к чему прикасается, и всё, что видит. А видел Он всё и мог прикасаться ко всему. И поэтому Судья внёс в этого человека Божественную сущность –  и тому стало всё видно и понятно. И от величайшего понимания всего вокруг невероятно страдала душа его, и однажды человек сказал: «Душа моя страдает безмерно!». Душа была человеческой, а понимал он, как Главный Судья. И вот однажды сидел он на камне и веточкой маслины писал на песке какие-то слова. К нему подвели блудницу и говорят: «По нашему закону она заслуживает побивания камнями. Одобряешь ли ты это?» А он, не отрываясь от своего занятия, говорит: «Кто из вас без греха, бросьте в неё камень…» И все разошлись, никто не бросил камня, потому что все были в грехе и знали это. Слушай, что произошло потом, когда история повторилась? Все подняли камни и бросили в неё. И убили её. Ибо мы уже не знали, что есть грех. Грязь и кровь на нас, но мы этого не знаем. Нас убедили, что мы чистые и праведные, а мы идём по земле, оставляя кровавые следы, и думаем, что идём за Богом.

– И куда мы придём?

– Никуда… Говорю тебе – мы идём в никуда… А сейчас иди за мной…

Вот мы вышли, он повернул налево, потом снова налево, и мы вонзились в пахнущую рыбой узенькую улицу. Идём, и он, пожевав губами, говорит снова по-английски: «Сейчас ты её увидишь…»

Я знал: случится что-то похожее. Идём мы дальше, и вот каменная стена беленая.

И на фоне стены она стоит. Та самая, дыхание которой почти не было слышным, когда она спала. Потом она поворачивает голову и смотрит на меня. И я боюсь к ней приблизиться. Она манит рукой тонкой своей, но, когда сделал я пару шагов вперёд, она остановила меня знаком ладони своей узкой. И я говорю, сегодня почти семь лет прошло, как ты ушла. Она молчит и только головой своей распрекрасной кивнула. Я стою и чувствую, как её пальцы стали гладить мой шрам. Господи, и запахло лесной земляникой! Как тогда, когда я маленьким упал в заросли земляники и вдохнул этот запах на всю жизнь. И так продолжалось, не знаю сколько, потом она кивнула, и последний раз почувствовал я, что гладят мой шрам. И она становилась все меньше, и стена эта беленая становилась все меньше. Вот и всё.

Японец был рядом. Мы оба были в кимоно, и была узкая, как дорога к смерти, улица. И японец отвернулся от меня и тихо говорит:

– Да, я знаю про это. Она убила себя, и ты тоже хотел, но вернулся. Я знаю несколько человеческих тайн и храню их. Говорю тебе, ничто не уходит, всё только приходит, а всё что уходит, потом возвращается. Мы только его часто не узнаём. Но её ты узнаешь. Потому что вы очень сильно совпали с ней… Ты написал рассказ о том, как стоял с ней по ночам у картины «Слепой шарманщик», и это коснулось того, что вложил в меня Бог. И я устроил тебе это свидание.  Я один из тех на земле, кто был в стране тайн. Мы на время вернулись сюда. У меня тоже здесь есть дело… Ты видел мое вращение. Так вот, я хочу сделать то же самое, но вместе с одной прекрасной женщиной, живущей на земле: крутануться с ней всего один раз, возле императорского сада, у озера, где всегда плавает одинокий и не очень чистый лебедь…  А ты скоро улетишь, только ты не просто улетишь, а возвратишься в свою судьбу… За вашу любовь ты и она получили награду. Потому что многие уже говорили, будто это всё у людей исчезло… Почти… Меня вспоминай только, когда будешь думать о тайнах… А я никто… Я только маленькая часть большой тайны… Помни: ты не уходишь в никуда – ты идёшь по кругу. Ты останавливаешься у знакомого дома и стучишь в дверь… Тебе открывают: это, оказывается, открыло дверь твоё сердце, и ты сам себя встречаешь, и поднимаешь кверху фонарик, чтобы чуть-чуть осветить всё вокруг.

Так и случилось. Спустя несколько дней мы улетали. Перед отъездом японец в зелёном кимоно прошептал мне на прощание:

– Время кружения кончилось, теперь нам нужно просто идти…

Небо поглощало нас и несло к самим себе. А мой шрам стал шелестеть. Это был гортанный шёпот сожженных листьев.

Михаил Моргулис, Флорида, США

P.S. Попробуйте прочитать другой мой рассказ «Ночной сюжет при свече».   И тогда вам станет намного  понятней, о чём говорится в этом рассказе.