Клубок патологий. Кризис негритянской семьи в США. В настоящее время порядка 73% негритянских детей рождаются у матерей-одиночек
Клубок патологий. Кризис негритянской семьи в США
Когда вы смотрите матч, допустим, профессиональных баскетбольных команд, и ведущие начинают обсуждать достоинства или недостатки того или иного замечательного атлета (для тех, кто не знает: подавляющее большинство выдающихся баскетболистов – негры), камера непременно покажет на трибуне моложавую женщину – мать героя. Иногда рядом с ней будет сидеть ее сожитель – “бойфренд”. Бывает и так, что на матче присутствуют оба родителя, продолжающие состоять в законном браке, плодом которого явился означенный баскетболист. Однако случается это настолько редко, что телезрители невольно вздрагивают и спрашивают себя, не ослышались ли они.
Такое положение дел настолько характерно для негритянских гетто, что стало общепризнанной нормой. В Нью-Йорке, например, в анкетах, распространяемых в школах негритянских районов, графа “отец” вовсе опущена, ибо заведомо предполагается, что эти дети растут без отца, и задавать им вопрос, ответ на который заведомо известен, значит лишний раз напоминать им об их несчастье, втирать соль в рану. Безотцовщина составляет одну из наиболее характерных реалий негритянского гетто. По официальной статистике в настоящее время порядка 73% негритянских детей рождаются у матерей-одиночек (это в целом по популяции, а в гетто показатель внебрачной рождаемости намного выше). С этим ныне никто уже не спорит.
Но полстолетия назад научное исследование, в котором была впервые четко сформулирована эта проблема и проанализированы ее причины и следствия, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Основной вывод, сформулированный в этой работе, шел вразрез с установившимся мнением: главной причиной хронической патологии негритянского гетто был назван кризис традиционной семьи, а отнюдь не дискриминация и не бедность.
Как указывает научный сотрудник Манхэттенского института Кей Хаймовиц, в начале 60-х годов нищета негритянской общины рассматривалась как исключительно серьезная, но вполне разрешимая политическая проблема. Среди специалистов царило твердое убеждение, что, стоит только покончить с расовой дискриминацией и открыть для негров доступ на рынок труда, как чернокожие американцы преодолеют все трудности и со временем выбьются из нищеты, как это сделали миллионы иммигрантов, которые практически все начинали жизнь в Новом свете на самом дне, но, как правило, довольно быстро становились на ноги.
К тому времени сложились идеальные условия для проверки справедливости этой теории. За десятилетие, прошедшее с решения Верховного суда США по делу “Браун против школьного совета” (1954 г.), упразднившего сегрегацию в школах, до принятия Закона о гражданских правах (1964 г.), уравнявшего негров в правах с белыми, юридические дискриминационные барьеры были устранены. Экономика также процветала — за первую половину 60-х годов в стране было создано семь миллионов новых рабочих мест.
Казалось, обстоятельства сулили полный успех эксперименту. Но специалисты, знакомые с так называемой “негритянской проблемой”, нервничали. Поначалу процесс “джентрификации” негритянской бедноты, в полном соответствии с радужными прогнозами, протекал ускоренными темпами, доходы чернокожего населения неуклонно росли. Но вдруг что-то произошло – в какой-то момент рост негритянских доходов остановился, стала увеличиваться безработица. В 1964 году пропорция безработных негров была выше, чем десятью годами ранее.
***
В числе тех, кто встревоженно наблюдал за развитием ситуации, был замминистра труда в администрации Линдона Джонсона Дэниел Патрик Мойнихен. Выдающийся социолог, блистательный мыслитель, этот выходец из ирландских трущоб Нью-Йорка не понаслышке был знаком с нищетой и социальной патологией. Особенное недоумение у него вызывало то, что кривые безработицы среди мужчин-негров и участия негритянского населения в государственных программах помощи малоимущим (“велфэр”), которые исторически всегда шли параллельно, в 1962 году начали расходиться. В прошлом предполагалось, что если главы семей работают, о благополучии их жен и детей можно было не беспокоиться.
Однако “мойнихеновские ножницы”, как стали называть этот график, свидетельствовали, что старое правило перестало действовать. Число работающих негров-мужчин росло, а тем временем все больше и больше негритянских женщин садились на пособия по бедности. Мойнихен решил проанализировать ситуацию, чтобы разобраться, в чем тут дело. Плодом его трудов явился доклад “Негритянская семья: необходимость в национальном действии”. Мойнихен пришел к ряду выводов, которые по сей день вызывают жаркие споры. В частности, он заключил, что рост внебрачной рождаемости объясняется не безработицей, а разрушительными тенденциями в культуре гетто, которые автор исследования счел наследием рабства и расовой дискриминации.
Мойнихен бросил вызов распространенному мнению о том, что экономические условия определяют социальную психологию (фактически парафраз марксистского постулата “бытие определяет сознание”). Как он писал впоследствии, первоначально его исследование было предназначено подтвердить то, что было “всем известно”. Оказалось, однако, что расхожая истина не соответствует действительности.
Но исследователь в своем анализе копнул глубже и вскрыл целый “клубок патологий”, характерных для гетто: детское хулиганство, безработица, кризис школ, преступность и безотцовщина. В такой обстановке наиболее сильно страдает “основная социализирующая ячейка общества” – семья. Развал семьи – характерная особенность “андеркласса”, но особую опасность это явление представляет для негритянской общины с ее матриархальным укладом, который порождает у мужчин ощущение своей ненужности и усиливает их отчуждение, заключил автор доклада.
Мойнихен, хорошо знавший историю и антропологию, прекрасно сознавал ключевую роль семьи как цементирующего элемента общества. Семья “формирует характер и способности детей… Нормы поведения, привитые в детстве, как правило, сохраняются на всю жизнь”, — писал он. Брак создает “стабильную семью”, в которой дети усваивают нормы цивилизованного общественного поведения. Брак дисциплинирует супругов, ориентирует их в будущее, заставляя их не только брать на себя взаимные обязательства, но также планировать свою жизнь, прилежно трудиться, откладывать сбережения и вообще ставить превыше всего будущее своих детей.
В то же время матери-одиночки в гетто погрязают в разврате, переходят из рук в руки, рожая одного ребенка за другим от разных отцов, и вообще существуют в условиях перманентного хаоса. У таких матерей дети лишены установки на успех в жизни и фактически обречены вечно прозябать на дне общества. В их сознании с малых лет закрепляются устойчивые асоциальные представления: учеба — блажь, честный труженик – жалкий простофиля, торговец наркотиками – образец для подражания, отец не обязан заботиться о своих отпрысках, нарушать закон – удел настоящего мужчины, тюрьма – родной дом и т. д. Из этого Мойнихен делает вывод, что любые решения “проблем американских негров должны быть нацелены в первую очередь на сохранение семейной структуры”.
Ко всеобщему изумлению, президент Джонсон и его помощники согласились с заключениями замминистра труда. Президент выступил с большой речью, где провозгласил, что преодоление “кризиса негритянской семьи” представляет собой “следующий, еще более важный этап борьбы за гражданские права”. “Главными жертвами краха семейной структуры являются дети, — объявил Линдон Джонсон. – А когда это явление принимает массовый характер, страдает вся община”.
***
Но инициатива администрации зачахла, не успев расцвести. На доклад “Негритянская семья” обрушился шквал уничтожающей критики. Дэниел Патрик Мойнихен, сам того не подозревая, разворошил осиное гнездо специальных интересов. Ведь если допустить, что патология гетто объясняется специфическими пороками культуры андеркласса, это значит, что бессмысленно пытаться решить проблему негритянской бедности путем подачек и программ поощрения занятости. Такой вывод затрагивал жизненные интересы влиятельных кругов американского общества. Из него следовало, например, что множество чиновников министерства здравоохранения, образования и общественного призрения, а также Бюро по делам детей занимаются переливанием из пустого в порожнее и без толку переводят государственные средства.
Еще более сильный удар основной тезис доклада Мойнихена наносил по так называемым “лидерам движения за гражданские права”, чье материальное благополучие и моральный авторитет зависят от того, насколько остро белое общество ощущает свою вину за бедствия негритянского населения. Но если негры сами виноваты в своих бедах, тогда при чем здесь белое общество и с какой стати оно должно расплачиваться за свои мнимые прегрешения?
Не менее сильно были задеты и белые либералы, согласные с негритянским истэблишментом в том, что виной всему – изъяны общественного устройства, а отнюдь не пороки индивидуумов. Согласиться с Мойнихеном значило, что либералам, привыкшим восторгаться своим благородством и черпать моральное удовлетворение в сострадании к “униженным и оскорбленным”, пришлось бы в корне пересмотреть свое мировоззрение и признать правоту своих идеологических противников.
Все эти силы с необузданной яростью своры голодных псов, оттаскиваемых от миски с костями, обрушились на Мойнихена, обвиняя его во всех смертных грехах и прозрачно намекая, что он расист. Ату его! Не верьте Мойнихену, кричала исполнительный директор “Национальной городской лиги” (National Urban League) Уитни Янг: нестабильность семьи – не более чем “побочная проблема, истинная проблема – дискриминация”! Но наибольший резонанс имело выступление лидера другой крупной негритянской организации “Конгресс за расовое равноправие” (CORE) Уильяма Райана. Он предпочел не заметить заключения Мойнихена, что характер детей формируется под воздействием семейных условий, и обрушился на автора доклада, обвиняя его в том, что он, дескать, возродил старый поклеп в распутстве, который в старые недобрые времена возводили на негров еще их хозяева-рабовладельцы.
Доклад “Негритянская семья”, с точки зрения Райана, представляет собой “ крайне незрелый анализ проблемы внебрачной рождаемости”, ибо белые женщины нисколько не менее “распутны”, чем негритянки. Просто они в состоянии маскировать свое асоциальное поведение благодаря более свободному доступу к абортам и противозачаточным средствам, а также возможности сплавлять своих внебрачных детей приемным родителям. Мойнихен “взваливает вину за страдания жертвы на саму жертву”, провозгласил негритянский психолог.
Его статья подвела черту под дискуссией, если можно так квалифицировать открытую травлю Дэниела Патрика Мойнихена, и на долгие годы установила непреложный критерий подхода к проблеме негритянской семьи: малейшее упоминание о том, что такая проблема вообще существует, автоматически означало зачисление в разряд расистов всякого, кто осмеливался высказать такую дерзкую мысль. Президент Джонсон не решился бросать вызов такой мощной оппозиции и забил отбой. На состоявшейся в Белом Доме конференции по гражданским правам, где доклад Мойнихена должен был стоять первым пунктом повестки дня, о нем даже не упомянули, а в начале следующего года в докладе президента о состоянии государственных дел слово “семья” вообще не фигурировало.
***
Между тем, с горечью писал впоследствии Мойнихен, никогда обстоятельства не складывались столь благоприятно для решения этой проблемы. Государственная казна была полна, Линдон Джонсон был только что триумфально переизбран на второй срок и располагал самым крупным большинством в обеих палатах Конгресса со времен «Нового курса» Франклина Рузвельта. Более того, президент разделял точку зрения автора крамольного доклада. Тем не менее он счел за благо не ворошить муравейник. Золотая возможность была упущена.
На протяжении последующих 15 лет вопрос о негритянской семье был модной темой научных и общественных дискуссий, но отнюдь не в том плане, как предлагал ее обсуждать Дэниел Патрик Мойнихен. Во главу угла была поставлена негритянская гордость за свою особую стать. Ученые мужи придумали несуществующую негритянскую семью, крепкую и здоровую, предназначенную повышать самооценку афроамериканцев. “В отличие от Мойнихена и иже с ним, — писал в нашумевшей книге “Негритянская семья в белой Америке” Ллойд Биллингсли, — мы не рассматриваем негритянскую самобытность как причинный фактор, обуславливающий самовоспроизведение “клубка патологий”. Негритянская семья, с нашей точки зрения, представляет собой всеобъемлющий, адаптивный и поразительно гибкий механизм социализации ее детей и подпитки корней цивилизации общества, в котором она существует”.
Семьи, возглавляемые матерями-одиночками, более точно соответствуют африканскому образцу, и посему их следует считать более “аутентичными”, писали другие авторитеты, утверждавшие, что подобные семьи крепче, чем так называемая “нуклеарная” семья, в которой детей воспитывают оба родителя. “Нам следует подвергнуть переоценке образ жизни белого среднего класса, начиная с его базовой ячейки, и признать его недостойным подражания”, — писала Джойс Ладнер. В ту же точку били и воинствующие феминистки, для которых главной мишенью была традиционная семья. Убежденные в том, что брак представляет собой главный механизм угнетения женщин, феминистки провозгласили чернокожую мать-одиночку образцом “сильной негритянской женщины”, которая крепко стоит на ногах и с презрением взирает сверху вниз на свою придавленную “патриархией” белую товарку.
Перед лицом противодействия со стороны таких мощных сил нечего было и думать о разрешении кризиса негритянской семьи. Поднимать вопрос о бедствиях матерей-одиночек значило навлекать на себя обвинения не только в расизме, но и в не менее тяжком новомодном преступлении – сексизме. Что же касается тяжелого экономического положения таких женщин, оно трактовалось лишь как очередное свидетельство “патриархального угнетения”. На свет появился термин “феминизация бедности”. Для феминисток корнем проблемы был не развал традиционной семьи, а отсутствие государственной поддержки матерей-одиночек и изъяны капиталистического общества. Просвещенное общество приняло феминистскую точку зрения. Уильям Бреннан, в то время главный идеолог “прогрессивной” фракции Верховного Суда США, писал в одном из своих решений, что детская и взрослая преступность, наркомания, алкоголизм и психические заболевания характерны в первую очередь для обществ, в которых превалируют “автономные нуклеарные семьи”.
А тем временем семейная структура в негритянских гетто продолжала трещать по швам. К 1980 году, спустя 15 лет после выхода в свет доклада Мойнихена, внебрачная рождаемость среди негров возросла в два с лишним раза и достигла 56%. В гетто этот показатель, естественно, был еще выше (в Нью-Йорке, например, он составлял 66%). Эксперты утешали себя тем, что одинокое материнство становилось проблемой и для белых женщин. Однако проблема проблеме рознь: на долю одиноких белых женщин приходилось лишь 9% новорожденных. Бедствия обитателей гетто достигли такой остроты, что просвещенное общество не могло их более игнорировать. Но как при этом соблюсти чистоту идеологических риз? Изобретательные либералы нашли выход. В 1973 году на свет появился «Фонд защиты детей». Его основательница Мэриан Райт-Эделман рассматривала детей гетто как угнетенный класс, как новую категорию жертв общества.
***
В глазах Райт-Эделман развал негритянской семьи представлял собой некое явление природы, сродни стихийному бедствию, к которому родители несчастных детей не имеют ни малейшего отношения. А коль так, то заботу о жертвах должно взять на себя государство. И «Фонд защиты детей» начал весьма успешно ратовать за всевозможные льготы во имя содействия нормальному развитию детей – от программ ухода за роженицами до дотаций на жилье. Забота о сохранении семьи как неотъемлемого условия здорового развития детей не фигурировала среди приоритетов Мэриан Райт-Эделман и ее сторонниц. Среди последних особого упоминания заслуживает Хиллари Клинтон, которая даже выпустила книгу с изложением взглядов своего ментора. Книга, в которой идеальной средой для здорового воспитания детей провозглашалась африканская деревня, коллективно пестующая подрастающее поколение, так и называлась «Вся деревня в ответе» (It Takes a Village).
Второй обходной маневр, позволявший закрыть глаза на кризис негритянской семьи, заключался в переносе внимания на рост статистики беременности среди несовершеннолетних. Однако Кей Хаймовиц указывает, что произошла подмена понятий – никакой эпидемии беременностей среди несовершеннолетних не было и в помине. А вот внебрачная рождаемость в этой категории матерей действительно росла, и очень быстро. В прошлом юные девушки грешили с не меньшим упоением, но, забеременев, либо выходили замуж, либо сдавали своих новорожденных в сиротские приюты. Однако у нового поколения чернокожих несовершеннолетних матерей отношение к жизни в корне изменилось. Выросшие в условиях гетто, где безотцовщина была нормальным условием существования, они не испытывали ни малейшего стыда, прибывая в родильное отделение без обручального кольца на руке.
Либеральное общественное мнение, которое исходило из того, что ни одна здравомыслящая пятнадцатилетняя девочка не захочет сознательно заводить ребенка, заключило, что ключ к решению проблемы лежит не в укреплении семьи (говорить об этом значило лить воду на мельницу расистов), а в преподавании основ секса в школах и в пропаганде противозачаточных средств. Либералам и в голову не приходило, что негритянские девушки по доброй воле заводят детей, руководствуясь элементарными экономическими соображениями. В условиях гетто, где матерям-одиночкам полагались многочисленные государственные льготы, а на каждого ребенка платили дополнительное пособие, материнство стало единственной карьерой, открытой для девочек.
Заведя ребенка, юная особа получала возможность разъехаться с матерью, чей бойфренд под пьяную руку поколачивал дочь своей сожительницы, а то и преследовал ее своим вниманием. Она получала свою собственную квартиру и пособие на детей, причем ее “заработки” были прямо пропорциональны их числу. Материнство давало ей возможность стать независимой и содержать любовников (по африканскому стереотипу взаимоотношения полов). А поскольку общество всегда самоорганизуется применительно к реальности и вырабатывает соответствующую шкалу ценностей, юная мать-одиночка приобретала социальный вес и респектабельность в своей среде.
Неудивительно, что, невзирая на повышенное внимание общества и громадные затраты на противозачаточные средства и сексуальное образование, проблема беременности среди несовершеннолетних становилась все острее и острее. В 1990 году этот показатель достиг пика – 117 на тысячу. Причем 80% юных матерей не состояли в браке и подавляющее большинство из них жили в нищете. Патология негритянского гетто и кризис афроамериканской семьи продолжали углубляться. За период 1970-1995 гг. число семей, получавших пособия по бедности и прочие льготы для малоимущих, возросло с 2 до 5 миллионов. Просвещенное общество по-прежнему не желало открыть глаза на действительность и все так же приписывало нищету и асоциальные условия существования в негритянском гетто тяжелому наследию рабства и расовой дискриминации.
***
Такое отношение сохранилось у либеральной элиты по сей день. Из статей на тему бедности, периодически появляющихся в Большой печати, при самом внимательном прочтении невозможно узнать два кардинальных факта: что глубоко укоренившаяся, многопоколенная бедность характерна главным образом для негритянской общины, и что это явление самым непосредственным образом связано с развалом нуклеарной семьи в негритянском гетто. Что касается отверженного Дэниела Патрика Мойнихена, его частично реабилитировали в 80-е годы, когда во многих слоях общества стало нарастать осознание масштабов и остроты проблемы, к которой он двумя десятилетиями ранее тщетно пытался привлечь внимание и был за то немилосердно ошельмован.
С 1976 по 2000 гг. Мойнихен заседал в Сенате, произнося остроумные речи и даже изредка демонстрируя остатки былого вольнодумства. Так, в 1993 году, когда всесильная жена президента Хиллари Клинтон, перед которой дружно трепетали ее однопартийцы-демократы, вознамерилась взять под свою высокую руку якобы охваченный кризисом сектор здравоохранения, Мойнихен вдруг объявил во всеуслышание, что никакого кризиса в системе здравоохранения нет и в помине. Эскапада сенатора от Нью-Йорка в немалой степени способствовала краху затеи первой леди.
Но что-то в нем надломилось. Невзирая на то, что время от времени он вспоминал былое молодечество и взбрыкивал, в целом Мойнихен послушно придерживался курса Демократической партии. Он получил такой жестокий урок, что шрамы у него в душе не зарубцевались до конца жизни. От него осталась лишь оболочка. Можно с прискорбием утверждать, что блистательный ученый и мыслитель, подававший такие надежды, по большому счету не состоялся. Не потому ли он пил горькую?!
Было больно смотреть, как во время предвыборной кампании 2000 года этого напуганного на всю жизнь человека, не скрывавшего своего презрения к Хиллари Клинтон, силком вытащили к микрофонам и заставили помазать ее как свою преемницу в Сенате. Мойнихен что-то промямлил, стараясь не называть по имени и не смотреть на стоявшую рядом с торжествующей улыбкой жену президента. А как истерически он протестовал против реформы “велфэра”, предупреждая, что гетто взорвется и улицы американских городов затопят потоки крови!
(На самом деле реформа прошла на удивление спокойно и увенчалась поразительным успехом: число получателей пособий по всевозможным программам материальной помощи малоимущим в короткий срок заметно снизилось. И Билл Клинтон, дважды наложивший вето на законопроект о реформе и утвердивший ее лишь после того, как его советники категорически предупредили, что в противном случае ему грозит верное поражение на выборах 1996 года, ныне на всех углах похваляется этой реформой как одним из главных своих достижений.)
Судьба кассандры негритянского гетто красноречиво иллюстрирует горестную судьбу всякого, кто рискует плыть против течения и бросает вызов установившемуся мнению. Дэниел Патрик Мойнихен осмелился ткнуть американскую элиту носом в гнойник, образовавшийся при ее деятельном соучастии, и был за это жестоко наказан. Горе прорицателям, вскрывающим язвы общества и нарушающим его душевный покой!