Я ХОТЕЛ БЫ ПООБЩАТЬСЯ С БЛОКОМ. Интервью с Владимиром ВИШНЕВСКИМ

Владимир ВИШНЕВСКИЙ, поэт

Я ХОТЕЛ БЫ ПООБЩАТЬСЯ С БЛОКОМ

– Владимир, недавно отгремела «карикатурная война», а на вашем сайте встретил шутки на религиозные темы. Считаете, что на эти темы можно продолжать шутить?

– Ну, для меня это как раз не характерно, вы, наверное, имеете в виду пародию на анонс программы «К барьеру»?.. Что касается «карикатурного скандала», то он был организован. Другое дело, когда появились газеты, которые стали перепечатывать эти карикатуры. Мы живём в мире, где есть люди и движения как опасные стихии. Умные люди стараются не вступать с ними в конфликт, это всё равно что увернуться от удара стихийных сил природы.

Мне кажется, что религиозные фанатики, как и целые религии, являются объективной реальностью. Даже будучи приверженцем демократии и свободы слова, нужно это учитывать. Не надо дразнить гусей. Так сказать, не буди лиха. Правда, многое на нашей российской почве получается пародийным. Я имею в виду закрытие волгоградскими властями своей городской газеты. Это просто позор.

С другой стороны, хочу внести позитив: наши люди иногда подают пример западному обществу своей чрезмерной осторожностью. Западный мир со своими либерально-гуманитарными ценностями бывает догматичен. Та же Америка уже хлебнула от своей политкорректности и ещё – увы – хлебнёт. Мудрый Александр Кабаков предупреждал об этом ещё десять лет назад. То, что было прошлой осенью во Франции, просто жуть... По умолчанию и без комментариев.

– Всё-таки, можно ли шутить на религиозные темы?

– Я считаю, что сегодня нежелательно публично шутить на такие темы. В своём, подчеркиваю, кругу шутить можно обо всём, но ведь знаете, с каждой новой трагедией мир меняется – взрослеет и мрачнеет...

Когда-то мы жили в эпоху «до 11 сентября». И в эпоху «до «Норд-оста». Как всё-таки реальность зомбирует слова. У меня есть такая строчка – «Норд-Ост – такого ветра больше нет». Согласитесь, ассоциации с ним испорчены навсегда.

– Василий Аксёнов в интервью мне сказал: «Литература – это ностальгия».

– Очень хорошее определение – как одно из... Помню, как на одном из вечеров поэзии после армии услышал: «Вернее, чем листок черновика, никто не останавливал мгновенья». Я уже многого с удовольствием не помню из реалий советского времени, только вот «двушки» из домобильной эры, которых так не хватало, но можно было «стрельнуть», почему-то хорошо помнятся.

Я родился и рос, на Покровке, в Лялином переулке, это был уникальный район ещё и тем, что там жили самые колоритные сумасшедшие. Например, Митя, которого все знали как добровольного помощника ГАИ, даже сами гаишники разрешали ему свистеть, и машины останавливались. А ещё раньше на Покровке фигурировал бывший железнодорожник, который выжил в железнодорожной катастрофе. Он выходил из дома и двигался, изображая паровоз – и не дай Бог было попасться ему на пути! Мама рассказывала, как он «буксовал» на рельсах, где ходит «Аннушка», и его никто не мог сдвинуть.

Если же говорить о литературе, а не о новых бестселлерах писательницы NN, то читать – увы – я стал меньше. Всё время живу какой-то практической жизнью, в тисках сроков сдачи книг в издательство, съёмок...

– У вас есть какой-то определённый момент дня, когда вам хорошо работается?

– Есть, но он такой короткий, мне всегда хочется его продлить.

Вообще-то считалось, что поэт должен писать ночами, и это бывало здорово, но сейчас у меня такого нет. Я очень ценю тот утренний момент, когда выпил кофе, покрасовался с трубкой, хотя и смотри моё рисованное одностишие «Курить сигару можно лишь публично»… Блаженное утреннее состояние: хочешь работать, а с другой стороны, оттягиваешь момент начала работы. Это сладкая игра с собой.

Ещё бывает время, когда никому и никуда не надо звонить и звонки извне нежелательны, но для нас, подсевших на тревожное ощущение востребованности, отсутствие звонков тоже знаково плохо. Так что иногда сидишь и думаешь: «О, кто б отвлёк!»

Каждый день имеет свою интригу, бывают и бездарные дни. Днями своими, в основном, я недоволен, творческие кризисы, когда их конкретно переживаешь, не всегда рождают надежду на их плодотворность, согласно стереотипу… Самое опасное – воспроизводить, повторять свой уровень, работать «под себя».

– Политики между собой говорят о политике, музыканты о музыке, а о чём, встречаясь, говорят поэты?

– Как ни странно, мы всё ещё говорим о поэзии. Читая мемуары, можно встретить: «В полночь мне позвонил Маяковский». Это так здорово, что есть люди, с которыми можно созвониться и поговорить о стихах. Я могу позвонить, например, Алексею Дидурову, которого в чём-то считаю своим учителем, и проверить на нём строку – не фальшивит ли у меня слух, и его одобрение для меня драгоценно. Это большая прижизненная привилегия – созвониться с поэтом и, как водится, сказать: «Старик, послушай, я написал нечто гениальное».

Конечно, профессиональный круг сегодня сжался. Вот в 1999 году я согласился поехать на некрасовский праздник поэзии в Карабиху…

– Это там вы пожертвовали денег на его музей?

– Я просто выступил с концертом в его пользу, но это было через полгода. А тогда три поэта – Тимур Кибиров, Юрий Кублановский и я – оказались там вместе. Мы провели два потрясающих дня в шатании по Ярославлю, в потреблении красного вина на берегу Которосли, в экспромтах и цитатах. Мы создали то, что я называю «шедеврами общения». Когда рано утром с вполне понятными ощущениями нас отвозили на вокзал, проезжая мимо местного цирка, увидели афишу «Говорящие слоны и попугаи». Кибиров сказал: «Нет, мне с утра нельзя такие тексты читать». Мы так счастливо хохотали! Каждый из нас до сих пор помнит эти дни.

– Ахматова говорила про Пушкина как про близкого знакомого. У вас нет чего-то похожего?

– Нет, такое чувство у меня отсутствует. Ощущения всемирного диалога в веках у меня нет. Я с почтением отношусь к классикам.

– Есть ли в прошлом поэты, с которыми вам хотелось бы пообщаться?

– С Блоком. Я был буквально болен им. Это он, помимо «шестидесятников», сподвиг меня на стихосложение. Он и сегодня представляется мне самым божественно-загадочным поэтом. Хорошо написал Ходасевич в своём «Некрополе»: «Блок жил как поэт и умер как поэт, когда не смог жить дальше».

– А с Брюсовым не хотелось?

– Нет, хотя чисто концептуально связан с его строкой «О, закрой свои бледные ноги!» Мой старший друг Леонид Зорин в своём шуточном докладе сказал: «Вишневский пошёл дальше Брюсова – в глубь этих бледных ног». Если верить тем же воспоминаниям Ходасевича, то Брюсов был не бесспорно хорошим человеком. Он практиковал слегка садистский аттракцион – протягивал при встрече человеку руку, тот ему тоже протягивал, а Валерий Яковлевич внезапно отдёргивал свою и задерживал ладонь на уровне плеча, и, оскалясь, наблюдал за человеком с протянутой рукою.

– У вас есть муза?

– У меня почему-то имидж некоего Казановы, который в свободном парении занимается поиском женщин. Это не так. У меня есть любимая женщина, по счастью, жена, но это не исключает того, что я могу впечатлиться кем угодно. Этой свободы нас, пиитов, никто не лишит.

Вот вы спросили про музу, а я подумал: как пообветшало и устарело это понятие! Я-то всегда позиционировал себя как поэт, который воспевает всё ещё разнополую любовь. «Благосклонное внимание женщин – почти единственная причина всех наших усилий», – говорил Пушкин. А вообще стало расхожей шуткой утверждение, что мы уже в меньшинстве при сегодняшней экспансии гей-культуры.

– Насколько вы искренни в своей поэзии или иронии? Чего больше у вас – желания понравиться публике или сказать что хотели?

– Здесь опять-таки некоторое противоречие. Если ты выходишь выступать «на люди», то ты обязан понравиться публике. Я выступал в разных аудиториях – и в камерных, и в эзотерических… Публика всё чувствует – и зависимость, и независимость, которую тоже может оценить, иногда раздвигает ноги, готовая на всё, а ей всего лишь пощекотали цветком. Я уверен, если ты добровольно вышёл к публике, то должен удовлетворить её в том числе и кассовые вопросы, то есть иметь успех. А если его нет – переживай его отсутствие. Я говорю откровенно: никогда ничего не писал для публичного исполнения. Просто для сцены выбираю то, а не иное.

Возможность говорить то, что я думаю, у меня пока есть. Другое дело – что оставят на экране? Сейчас на каналах появилась не просто цензура, а самоцензура, так, на всякий случай, на упреждение...

Могу сказать, что сегодня у меня нет ничего неопубликованного, кроме одного двустишия, которое никогда не буду печатать. Всё так называемое острое у меня напечатано, фиги в кармане у меня нет, а к чистым сатирикам я не отношусь. Ценю и помню всю прелесть эзопова языка, когда подтекст, как три четверти айсберга, несёт ещё и некую поэтичность. Сравнение приходит лишь одно: все знают разницу между необнажённостью и полной обнажёнкой, первое всегда волнует больше. Я не любитель, мягко говоря, нудистских пляжей.

Меру искренности и вкуса каждый определяет для себя сам. Кстати, Евгения Петросяна есть за что уважать. Он занимается историей юмора, он честно выходит на сцену для того, чтобы рассмешить людей, он хороший организатор и отец своим артистам. Это я объективно говорю.

– А вам смешно от того, что показывает Петросян?

– Ну не особо смешно, но там есть очень хорошие комики. Пусть всё это радует публику. Я сам веду программу «Парк юмора» на одном из каналов. Если говорить о ней, то мы стараемся показывать качественный юмор и стильно его подавать. Другое дело, насколько это у нас получается. Выбор, к сожалению, не очень большой, но это счастье, когда удаётся найти в архивах раннего Хазанова или нерастиражированного Жванецкого, а то и просто показать классику и для ликбеза напомнить о Райкине.

– Вы дружны и с Евтушенко, и с Вознесенским. Можете сказать, чьё из них благословение вам дороже?

– Мне повезло, что я имел роковую удачу возрастать в пору культа поэзии «шестидесятников». Именно Евтушенко и Вознесенский «совратили» меня поэзией. Они явили мне, советскому школьнику, пример – что может дать мужчине занятие поэзией. Это, на мой тогдашний наивный взгляд, любовь женщин, благосостояние, поездки за границу, и – слава, слава! Я желал славы, мною двигало мальчишеское или еврейское честолюбие, и такой пример мне подали именно Вознесенский и Евтушенко. Именно благодаря им крепло ощущение, кем должен быть настоящий мужчина. Уже потом я прочитал у Лорки: «Самая горькая участь на земле – быть поэтом».

Долго «работая» молодым поэтом, я мечтал, чтобы меня узнали и оценили Вознесенский и Евтушенко. А когда вроде бы пробился и «успокоился», то, как сказал тот же Дидуров, « Всё будет, стоит только расхотеть». Андрей Андреевич приглашал меня на свой юбилей и потом приходил на мой. Евтушенко поначалу сердито приглядывался ко мне, но я выступал на его культовом вечере в Политехе. Кстати, он включил в свою антологию «Строфы века» мои лирические стихи.

По мне нельзя ниспровергать кумиров своей юности. Это в чём-то аморально. Пусть некоторые новые критики сделали себе на этом карьеру, обстебали хороших поэтов. Наверное, любой литературоведческий анализ может камня на камне не оставить от любых стихов, от кого угодно.

Вообще любой человек, «герой вчерашних дней», гремевший в свою эпоху, подвержен опасениям выглядеть комично в новые времена. Мне, например, неприятно видеть, как некоторые фигуры и деятели, пережившие пик своей славы, склонны интересничать и прогибаться перед молодыми и модными людьми. Ещё смешнее, когда последних начинают направо-налево называть «культовыми», таковыми назначить сегодня могут кого угодно. Куда ни войдешь – везде уже четыре «культовых», семь «сакральных» и восемь «знаковых» сидят и закусывают. Правда, я и сам иногда ловлю себя на этой совковой слабости, потому что начинает тревожить, что отстаю от жизни, выпадаю из рейтинговых обойм. Четыре года назад в день рождения я сочинил: «Чего б себе я скромно пожелал? Не надоесть бы ни себе, ни миру. Чтоб я всех вас не так заколебал, как Ким Чен Ир российских пассажиров».

– Раньше среди поэтов были модны темы «Поэт и власть», «Поэт и царь», «Поэт и толпа», и так далее… Какая тема для вас важна?

– «Поэт, он подрабатывал стихами»… А что для поэта толпа? Кого мне считать толпой? Это, если угодно, мой электорат и мои читатели. Поэтому переведу это в жизненную плоскость. Толпа для меня – это любимый город, изобилие людей, которые, кажется, знают меня в лицо, идентифицируют как поэта и при встрече говорят как правило что-то хорошее. Так что за границей я начинаю изнемогать через пять дней. Считайте, что моя любовь к родине замешана на таком эгоизме. Да, я физически долго не могу быть без Москвы, без этой «толпы», для которой я всё ещё поэт.

Андрей Морозов, март 2006 г.