Российский режиссер Михаил Местецкий: «Мои герои обретают свободу в сочинении альтернативной реальности»

Фильм российского режиссера «Тряпичный союз» на Берлинале зрители встретили бурными аплодисментами и одобрительным свистом

Премьера фильма состоялась в конкурсной программе секции «Generation 14plus». Фильм Михаила Местецкого — пестрый коллаж про то, как беспорядочные партизанские «коллективные действия» стали школой взросления для одного домашнего подростка, но разбились о бетонную стену действительности.

Ваня (Василий Буткевич) предоставляет родительскую дачу старшим товарищам — арт-банде энтузиастов-беспредельщиков. Отъявленные анархисты- романтики вознамерились подключить к кислородной подушке задохнувшийся пылью гнусный мир. Художник-акционист, леворадикальный активист, духоборец. Бой их «Тряпичного союза» за все хорошее против всего плохого — смесь идеализма, кипящего возмущением разума, хулиганства и очарования дружбы.

Новая газета, Москва: — Читала, что эта история имеет к вам личное отношение. Вы можете сказать, что «это отчасти и про меня»?

Михаил Местецкий: — Слишком «пышно» отождествлять эту довольно взбалмошную историю с моей биографией. Я человек более спокойный. Но какие-то личные моменты, безусловно, из своей жизни вытягиваешь.

—  Вы же имели отношение к арт-группе «Радек»?

—  Отношение имел, да. Но я, как герой фильма Ваня, был все время чуть-чуть в стороне. «Общество Радек» выбрело из Школы современного искусства Авдея Тер-Оганьяна. Я «учился» в ней лет с 15. А в начале нулевых все уже растворилось.

— К каким же акциям вы имели отношение?

— К примеру, была прекрасная акция, посвященная 30-летию парижских событий 1968-го: устроили на Большой Никитской баррикаду из картин, из объектов, так сказать, современного искусства… В конце 90-х уличное искусство, весь жизнерадостный перформанс будто варился в сметане. Власти его игнорировали. И в каком-то смысле это была обидная ситуация для акционизма, потому что протест существует, когда есть сила противодействия. Когда вокруг ОМОН с дубинками, всем ясно: это смелая художественная акция. Сейчас понимаю, насколько классным, живым было то время, когда всем было по фигу — кто как отреагирует.

Была акция «Взятие мавзолея». «Радеки» забрались на сакральное место политбюро, куда пускали только дядечек в каракулевых пирожках. Там растянули плакат «Против всех».

— Как и для вашего Ивана, для вас это была «школа становления». И теперь ваша группа «Шкловский» с ее хитом про ОГПУ. Или звериный абсурд короткометражного мокьюментари (псевдодокументальный фильм. — Ред.) «Ноги атавизм», где серьезные люди доказывают с фактами в руках, что ноги — причина всех болезней. Да и в кино вы остались верны акционизму. Это открывает иной способ диалога с аудиторией?

— Для настоящего акционизма нужен хороший эксгибиционизм. У меня его не хватает, точно знаю. Пока «Радек» развивался, я поступил на филфак и приучил себя к определенному библиотечному одиночеству. Но прививка скепсиса, неприятия идеологии, критического взгляда и самоиронии, присущих акционизму и постмодернизму в целом, — та шинель, из которой все мы…

— Если про «шинель», ваш фильм в какой-то мере вышел из сказки. Здесь и три дуралея, и младший вроде как умник, и попытка чудотворения.

— «Тряпсоюз» — история про то, каким «Радеке» должен был быть. Не хочу демонизировать или лакировать прошлое, в «Радеке» помимо оригинальности, храбрости были и трусость, амбиции, тщеславие, ведшие к распаду. «Тряпичный союз» — проекция пути «к краю» участников группы, каждого в своем направлении. Попытка выйти за пределы возможного — начать воскрешать людей, стоять на столбах, как столпники, отрываться от земли. Мое тогдашнее желание, не реализованное в жизни, можно осуществить в кино.

— Тогда глупый вопрос: для чего? Для чего ваши акционисты? Не только ведь, чтобы влезть друг на друга и что-то прокричать.

— Могу сказать, что лично меня трогает в этой истории. Рождение настоящих людей из какой-то подростковой глины, неразмятого материала. Наши герои пытаются реальность прощупать на «слабо»: где она трещит? Не доверяют устоявшимся сценариям. Им говорят, например, нельзя уехать на дачу и жить там в придуманном безумном мини-государстве, «научно-исследовательском монастыре». — «Почему нельзя? А если попробовать?» Это опыт, который и формирует настоящих искателей, художников, ученых. Человека, производящего идеи. Опыт взросления, мне кажется, и надо приобретать в таком критическо-проверочном режиме: толкать все стенки, которые реальность сдвинула вокруг тебя, проверять их на прочность.

— Идея «Тряпсоюза»: «Толкаешь одно, падает другое». Главное — толкать, двигаться? Но ваше кино еще и про кризис идеологий, их полное обессмысливание…

— Я не сочинял историю об умирании идей. Ясно, что эти ребята не хотят есть идеологию, которой их кормят. Настроены на поиск чего-то своего. Но я бы не расширял это до метафоры общероссийской жизни. При всех внешних аттракционах для меня это история внутреннего развития. Ребята, с которыми сталкивается главный герой, — некие идеологические полюса, между которыми он, пробираясь, взрослеет, становясь хорошим интеллигентным человеком.

— Ваши герои — радикальные «партизаны». Возможно, когда общество закатывается в асфальт неудобоваримых идей, тогда и возникают эти крайние проявления: столпничество, арт-хулиганство, взрывоопасные акции.

— Проблема нашего времени в том, что идеология не только сформулирована, она насаждается. Это не «сметанные» 90-е. Но для человека, критически настроенного, идеологический вакуум существует всегда. И во времена французской революции, и во времена русской. Это тип «отдельного человека», который находится в поиске, в проверке себя и мира вокруг. В российской истории было множество острых этапов, когда общество разделялось на «за» и «против». Но были те, которые бунтовали и против тех, и против других. Наши герои из породы пытающихся противостоять идеологиям в поисках собственного решения.

— Их «дачная вакханалия» набирает обороты, а их идейная заточенность заметно притупляется. Оказывается, каждый из них просто искал дорогу к себе, к личной свободе.

— В фильме есть косвенное определение: свобода — это выдумывать, свобода — это творчество, в том числе жизнетворчество. Ребята обретают свободу в сочинении альтернативной реальности. Поселяются в ней и кладут с прибором на все вокруг.

— В системе жесткой идеологической регламентации выдумывание отдельного мира — тоже способ эмиграции, только внутренней?

— Ну конечно. Любопытно, что фильм вызвал нападки всего спектра политически ангажированных товарищей. Леваки посчитали «Тряпсоюз» яростным выпадом против остатков левого движения в России; государственники обозвали кино подрывным. Я же старался показать ребят, плюющих на тех и на других. Можно назвать это эмиграцией, а можно — как у обэриутов, «чинарством» — маргинальным снобизмом, созданием микроскопического сообщества, которое является грандиозным тайным орденом, несущим духовный смысл цивилизации. И обэриутское сообщество совмещало в себе сознание своего ничтожного положения, близости к насекомым, пылинкам — с точки зрения большого мира, — а с другой стороны, аристократизм, понимание, что именно в этой организации и происходят главные события в истории человечества.

— Сейчас многие мучимы вопросами сосуществования с обществом со смещенной системой ценностей. А так хочется жить у себя дома! Как выстраивать этот диалог?

— У нас же всегда в кармане есть культура, которая нас не предает. И закручивание и раскручивание гаек к ней не имеет отношения. «Жрать культуру», как поется в песне, которая открывает «Тряпичный союз».

— Но культура действительно становится карманной в жестком ручном управлении…

— Не соглашусь. Когда вы приходите в библиотеку, кто вами управляет? Когда заходите в Сеть, зная, куда там идти дальше? Если, конечно, не будете сразу жать на «выплывающие иконки», благодаря которым вами и можно управлять…

— Хорошая идея: надо задавать свой конкретный вопрос и двигаться в направлении этого поиска?

— И здесь вы абсолютно свободны. Есть про это отличные стихи Лосева. Про человека, который во время шторма сидит в каюте и читает книжку. «Там крошечный нам виден пассажир,/ он словно ничего не замечает, /он пред собою книгу положил,/ она лежит, и он ее читает». Знаю, что у меня всегда есть в запасе этот прекрасный вариант.

— Есть ваша «личная каюта» с арт-кино, есть крупнокалиберный бестселлер «Легенда № 17» и комедии, сценарии которых вы сочиняете. Вы даже «Золотых орлов» получаете. Как в вас все это уживается?

— Намекаете на то, что я всеядный? Ха-ха! Всегда находишься в зоне, которая кому-то кажется попранием моральных норм и цинизмом, а кому-то радикализмом и чистоплюйством. Я со своей совестью стараюсь дружить. Случается, по прошествии времени понимаю, что пространство творческого процесса было не столь чистым, каким казалось. Я стараюсь в людях зла не видеть, а через некоторое время обнаруживаешь, что в человеке все не так мило, как казалось. Но если вы про «Легенду № 17», я ее люблю. Мы работали честно.

— Как вы очерчиваете для себя границы компромисса?

— Приходит огромное количество предложений, соглашаюсь только на определенные проекты. Серьезно отношусь к смеху, лучшему противодействию пошлости и унынию. Комедию считаю чистым искусством. После «Легенды» на серьезные проекты не соглашался. Только на комедии.

— Кажется, Гофман заметил, что ирония может быть вещью довольно опасной. Иронией можно унизить важные вещи вроде духовности, нравственности… Лучше мы всё высмеем, выстебаем.

— Надеюсь, что к «Тряпичному союзу» это неприменимо. Понимаете, хотелось выразить свою любовь к этим персонажам. Но моя любовь объемна, как любовь к друзьям, которые меня и смешат, и трогают, и сердят. Вижу их нелепости и изъяны, и при этом люблю. Тем более не хотелось выстёбывать бунтарских юношей.

— В этот калейдоскоп азарта, хулиганства вам не хотелось внести чуточку боли?

— Столько лет я жил в этом проекте, придуманном 15 лет назад! И когда понял, что могу обойтись без боли, был просто счастлив. Наверное, нужна определенная толстокожесть, чтобы со своими героями обходиться жестоко. Я, видимо, слишком мягкотелый.

— Проект давным-давно придумали, что мешало его собрать?

— Признаюсь, после того, как я начал заниматься производством кино, я перестал писать критические статьи, потому что понял, насколько это адова машина. Сотни тысяч элементов могут тебя подвести. На каждом этапе фильм можно испортить чисто техническими вопросами. Не знаю, как мой товарищ и вдохновитель Жора Крыжовников выпускает в год по фильму.

— Если о вдохновителях. Вы думали об «Идиотах» фон Триера, сочиняя фильм? Какие фильмы у вас в ориентирах?

— Я смотрел «Идиотов», когда уже придумал «Тряпичный союз». И даже расстроился: ну вот, фильм уже снят. Потом такое часто происходило, я смотрел фильмы и думал: «Вот, черт! Они уже все сняли!». «Бэллфлауэр, Калифорния»… Даже «Шапито-шоу» Лобана…

— Лобан помог с монтажом. Каково его участие в фильме?

— Сергей был ангелом-хранителем. Порекомендовал сценарий продюсеру Роману Борисевичу. Потом присоединился к нам, когда была готова первая монтажная версия. Режиссер такого уровня был готов не просто посмотреть материал и поболтать, но выделить недели, чтобы в материал въехать. В этом великодушие необыкновенное.

— Есть линии, выпавшие после 10—15 монтажных версий, которые вам дороги?

— Сложно сказать. Много сцен вылетело. Но ведь я отдавал себе отчет, что мы делаем кино о вещах не вполне кинематографичных, про которые, возможно, лучше было бы написать книжку.

— Вы имеете в виду тонкую материю взаимоотношений?

— Имею в виду героев, у которых нет цели, которые, по сути, ничего не сделали. При этом прошли важнейший путь. В любой американской книжке по драматургии объяснят, что это неприемлемо для кино. Проще всего было бы сделать фильм про то, как арт-группа совершает акцию, их настигает возмездие: государственная машина давит, перемалывает. Вот что хотели увидеть, как мне кажется, большинство кинокритиков.

— Возможно, потому что все эти вопросы носятся в воздухе. Когда я смотрела фильм, вот о чем подумалось. Я же на Болотной и на Сахарова видела протестное веселье, хулиганские плакаты, ходули, игрушки, шары. Там был реальный хеппенинг.

 — Но наши герои другие. Они прошли бы мимо Болотной холодно, презрительно усмехаясь, глядя и на ОМОН, и на толпу. Такой тип характера. Как Холден Колфилд, как куча подобного рода бунтарей. Которые ходят не 100-тысячной толпой, а стайкой…

— Ну а если не про фильм. Что произошло с этим воздухом, его закачали в баллоны, увезли в автозаках?

— Думаю, что любая коллективная жизнь несет долю инфантилизма. А теперь надо взрослой жизнью жить. Одному в мире. Это и есть взрослая жизнь, когда один стоишь. В тусовке — детство, пионерский лагерь, студенчество. Зрелость — ты один в пещере разбойников, и у тебя в кармане культура.