Российский писатель Виктор Ерофеев — о поколении, которое не хочет встраиваться в вертикаль власти

Содержание
[-]

Размышления о столичных протестах и странностях нового века

Ну потерпите еще немножко! Зажмурьтесь и смотрите в оба. Автострады по всей стране, как в Китае. Небоскребы в каждом городе, как в том же Шанхае. На пенсию уходи когда хочешь, можно вообще не работать! Только не обижать власть, ни словом, ни демонстрацией. Не ходить по улицам, сидеть дома. Доверять власти в большом и малом, а главное, любить, как родную мать…

Hе верю, что мы здесь живем в XXI веке. Какой-то он у нас вышел странный, наш собственный путь, наш особый век. И чем дальше, тем более странный. Со вставными эпизодами нашей отечественной истории, начиная чуть ли не с Ивана Грозного и заканчивая почти столетней антиутопией советской власти. Но есть и новые элементы. Полиция в роли уличных космонавтов. Москва — расколотая пополам. Одни протестуют, другие оправдывают полицию, ссылаясь на французский опыт борьбы с «желтыми жилетами». Это у нас любят — найти наше превосходство во всем, даже в избиении демонстрантов, и автозаки у нас — лучшие в мире.

Возникает ощущение: крепостное право никуда не ушло — оно сохранилось в нашей ментальности. Его никто не отменил, раба из нас никто по капле не выдавил. Бралась, правда, за это дело великая русская литература, но успех оказался сомнительным. Вот говорят, что нам нужны неподкупные депутаты и справедливые выборы. Хотя бы в Москве. Но разве это не нонсенс? В системе крепостничества барина не выбирают. Это полный бред — свободные выборы барина. Барин сам себя назначает, по наследству или по прихоти, потому что барская власть — штука сладкая, от нее не оторвешься, она завораживает.

Правда, наступает день, когда становится уже невмоготу. Никакого национального терпения не хватает. То прочтешь, что барские телохранители набили свои квартиры миллиардами рублей, то другая военизированная дворня журналисту наркотики подложила. От всего этого хочется на дно моря залечь. Или куда-нибудь на мотоцикле уехать.

Хотя теперь появился какой-то проблеск. Он скорее биологический, чем идеологический. Но все-таки и идейный тоже. Может быть, вообще впервые за долгое время, чуть ли не со времен декабристов, у нас появилась такая «молодая Россия», которая не верит ни в барский гнев, ни в барскую любовь — все эти затеи ей претят. И понимаешь: все-таки не зря прошло уже несколько последних десятилетий идеологической пустоты. На пустом месте родилась не только вертикаль власти, которая, как плохо свинченная телевизионная башня, качалась на ветру и требовала постоянного укрепления деньгами и полномочиями. Возникло и новое поколение с подтаявшим чувством преданности к барской «старине».

С этими настроениями наша вертикаль власти пытается сладить, но тщетно. Не помогает ни религиозное, ни ксенофобское воспитание. Гудит телевидение, рассказывая барские байки. Кого-то удается сманить на свою сторону, но прямо скажем, не самых умных, скорее пронырливых или совсем уж равнодушных. Давнишний опыт Победоносцева доказал, что насильственное кормление подростков религией и другими благонадежными продуктами приводит к обратному результату — отторжению и бунту.

В этом году в Москве молодые люди доминируют на протестных демонстрациях. Не будь скандала с московскими выборами, нашлась бы другая причина, которая вызвала бы такие же действия. Это не значит, что протест стал всецело молодежным, но если раньше, в 2011–2012 годах, на улицы вышел средний класс, к которому присоединилась интеллигенция и молодежь, то сейчас на защиту своих ценностей вышли главным образом молодые люди, а остальные присоединились. Что же у них, молодых, за субкультура, которая выбивается из общей колеи?

Да просто желание быть нормальным. Ни холопом, ни барином. Нормальным человеком ХХI века, связанным коммуникацией со всем цивилизованным миром, частью которого мы, по идее, тоже должны являться. Но не являемся, хотя обязательно вольемся в цивилизацию, чтобы не распасться на куски. Что мы видим? Доктрина мобилизации исчерпала себя, на поверхность поднялись истории злобы и жадности хозяев жизни, а то, что случилось этим летом в Москве,— это протест против крепостного права. Власти твердили, что мы не рабы, а на самом деле понимали, что рабами легче править.

Наша власть существует в безвоздушном пространстве и не приспособлена к диалогу. Она может только имитировать диалог. Раз в несколько лет. Эта имитация называется выборами. Что отразили московские протесты? Кризис вертикали власти. Вертикаль сама по себе — беспомощная конструкция, изначально разрушающая страну. Она нуждается в постоянном закручивании гаек (избиение беззащитных мирных людей на улицах Москвы — это еще один страшный поворот гайки). Но так можно сорвать резьбу, и очень скоро. А тут окончательно подрастут те, кто скажут: хватит! Правда, у хозяев жизни есть свои наследники, но в нынешние времена насколько они-то все надежны, после выучки в иностранных университетах?

И еще напоследок про грядущие московские выборы. Я вот только одного не понимаю: зачем, если не проходят независимые кандидаты, голосовать за коммунистов? Ведь они тогда в Москве понаставят памятники Сталину, да и Дзержинскому тоже. Власть с ними договорится не хуже, чем со своими однопартийцами. А в остальном у нас все прекрасно, за исключением климатической войны, которую, оказывается, навязала нам Америка. Вот бы у них в наказание забрать Аляску, а еще лучше Гавайи — будем летать туда, как в рай, на ракетах. Нет, не за колбасой! Вовсе нет! Отогреваться от вечной мерзлоты…

Автор: Виктор Ерофеев

https://www.kommersant.ru/doc/4045865

***

Комментарий: Право на будущее

Говорят, японцы не задумываются всерьез о своем будущем. Им вполне комфортно и счастливо в их настоящем. В нашей же культуре испокон века все было наоборот. Тотальная неудовлетворенность настоящим компенсировалась грезами и мечтами о светлом будущем. А с прошлого века такой иллюзорный образ будущего для всех граждан мог быть только единым. Плюрализм и конкуренция визионерских идей не предполагались.

Этот монистический образ причудливо создавался на стыке интересов господствующих элит и услужливой интеллигенции и, как и все остальное, навязывался обществу. Сопротивление было бесполезно, оставалась лишь возможность для идейного эскапизма. Общество жило единым временем по принуждению. С таким насильственным утопизмом советские люди смирились и как-то научились с ним уживаться. Развал Союза на краткий миг вернул было искреннюю веру в благое будущее, но ненадолго.

Конечно, можно сказать, что с тех пор мало что поменялось. Однако это несколько поспешный вывод. Поменялось. И очень даже существенно. Как ни старались новые российские власти изобрести национальную идею на протяжении последних 25 лет и привязать к ней общественное и культурно-идеологическое развитие страны, ничего из этого не вышло. Все старания придворных интеллектуалов оказались тщетными. В итоге от монистического конструирования единой национальной утопии отказались, остались лишь всхлипывания о суверенности.

Не станем вдаваться в причины этого краха. Знаменательное историческое поражение идеологов новейшего времени еще предстоит оценить аналитикам и историкам. Тем не менее отважусь на гипотезу: общественный утопизм старого образца ушел в небытие, как кажется, прежде всего в силу сменившейся в стране парадигмы социального времени.

Предшествующие поколения россиян в советские и отчасти постсоветские времена привыкли жить и выживать в режиме продолжительного настоящего. Долго тянувшегося сегодняшнего дня. Да, они в душе верили в отдаленное будущее, грезили о лучших временах, планировали свою жизнь и проектировали биографии детей. Но уже с конца 1990-х эти мыслительные практики переменились: утопическое будущее для большинства людей потеряло прежнюю привлекательность. Оно стало непрозрачным, неконструктивным и не сулящим ничего хорошего. К тому же никто из верховных идеологов не смог настроить людей на позитивный лад. Более того, попытки такого рода лишь сокращали доверие россиян к россказням и долгосрочным картинкам будущего.

Когда же все потуги сконструировать национальную идею потерпели фиаско, то для абсолютного большинства россиян актуально-настоящее – по разным причинам – стало невыносимым для того, чтобы терпеть его во имя будущего. От запредельной ли бедности, из-за дефицита свобод и демократии, от сверхзавышенных жизненных и потребительских притязаний – не суть важно.

Итог: россияне перестали жить единым временем, то есть общим настоящим и одним неизбежно наступающим грядущим. Настоящее стало множиться. Все люди живут разными стилями и асинхронно, как будто живут они в разных исторических временах. Образ будущего в принципе не остается для всех одним и единственным. Но поскольку мыслить в условиях плюрализма визионерских идей мы не приучены, страна в буквальном смысле взорвалась изнутри. Большинство современных конфликтов – политические, территориальные, градостроительные, электоральные и даже мусорные – производные масштабного процесса расщепления времени.

В последнее пятилетие мы отчетливо наблюдали, как федеральная власть, продолжая оставаться главным игроком, устанавливающим общие правила игры, постепенно утрачивает легитимность в качестве базового центра формирования образа будущего. Социальное конструирование разных и подчас непересекающихся образов перемещается из столиц в регионы, мегаполисы и даже малые города. Перехватывается крупными корпорациями, лоббистскими институтами и консультантами-одиночками. Будущее, как говорили раньше, лепится с кондачка.

Шиес, Ликино-Дулево, Екатеринбург и многие другие подлинные, а не виртуальные, точки кипения отражают борьбу разных групп интересов за право распоряжаться будущим. И мы видим, как все чаще в защиту своего локального права встает местное население. Власти чаще всего ведут себя по-компрадорски и потому теряют последние крупицы доверия к себе со стороны граждан. С разной степенью ожесточенности они противоборствуют всякому проникновению в зону их легитимного и естественного права на свое локальное будущее.

На станции Шиес, к примеру, бастующее население невозможно ни убедить рациональными аргументами, ни устрашить силовым воздействием. Они стоят насмерть. Федеральный центр вначале искренне недоумевал, полагая, что с местным населением можно особо и не считаться, если принято наверху решение о мусорной свалке. И это забота региональной власти довести дело до конца. Но вскоре недоумение переросло в откровенную злобу и непонимание, ведь начальство уверовало в то, что проект природоохранный и принесет выгоду региону. А столкнулось с глухой стеной отчаянного сопротивления. Ситуация нестандартная, и главная ошибка властей в том, что они недооценили мусорный проект как потенциальную угрозу, которая могла бы нанести сокрушительный удар по едва-едва формирующемуся территориальному самосознанию, робко проклюнувшемуся на фоне темы своего свободного будущего. В этом смысле протест поморов направлен не столько против авторитаризма, насилия и коррупции, сколько против несправедливого отчуждения локального будущего от людей. Общефедеральным будущим поморы уже не живут и вряд ли в обозримой перспективе туда захотят добровольно вернуться.

Национальные часы завершают свой ход. И вот-вот готовы остановиться вовсе. Визионерские идеи, высказанные с самой высокой трибуны, постепенно утрачивают свою былую символическую прагматику. Лозунги и призывы, конечно же, для части провинциальной и даже столичной аудитории еще что-то значат, но многими скорее воспринимаются как пустые обещания. При этом они настолько фрагментарны, что из этих утопических осколков не складывается целостная картина будущего.

Примечательно, что этот процесс происходит не только в России. Похоже, он идет во всем мире. Сегодня перевод мировых часов на локальное время – глобальный тренд. И это прекрасно ощущают мировые лидеры. Не случайно повсеместно повторяющимся рефреном на национальных выборах стали слоганы типа «Вернем былое величие!» или «Вместе вперед!». Все они свидетельствуют об отчаянных попытках политиков вернуть себе контроль над будущим. Хотя и в том, что они контролируют настоящее, они, похоже, тоже глубоко заблуждаются. Что уж говорить об их влиянии на будущее?!

В России расщепление времени происходит во многом по причине ошибочной политико-философской стратегии наших элит. Для них время стало технической целью. И поскольку ее трактуют прежде всего в категориях рывка или прорыва, то понятно, какой образ будущего в таком дискурсе может родиться. Тотальная цифровизация. Виртуальная валюта. Big Data. Цифровой город. Искусственный интеллект. IT-инструменты. И всякое прочее в духе Илона Маска. В этом образе нет места справедливому обществу и человекоцентричной политике. Человеку-киборгу – да! Просто человеку – нет!

Надо понимать, почему это происходит. Осознавая всю серьезность отставания России от ведущих глобальных игроков, наше правительство резонно вкладывается в инновационные технологии, а в социальные программы и человеческий капитал – по остаточному принципу. Тем более что у молодой технократической верхушки явно наметилась страсть к гаджетам. И что мы сегодня вновь слышим из уст первых лиц? Что следует пожертвовать настоящим ради будущего. По аналогии с китайским путем в современность. Но захочет ли это услышать народ – вот в чем загвоздка. А для властей, хоть и обескураженных усиливающимися низовыми протестами, это проблема самого народа. Очевидно, что видение будущего у наших властей и сограждан совершенно разное. А светлым оно скорее всего будет у тех, у кого и сегодняшнее длительное настоящее вполне себе очень даже светлое.

За громкими словами высших чиновников о будущем – идейная пустота. Многомерного образа у них нет. А все наброски и предположения о грядущей супертехнологической цивилизации заимствованы извне. Не случайно словосочетание «дефицит образа будущего» стало одним из самых частотных в публичном пространстве. Высокопоставленные деятели не предлагают ничего, что могло бы стать новой позитивной утопией. И граждане многое, что происходит сегодня в стране, привыкли списывать именно на счет отсутствия образа желаемого будущего как у государства, так и у формирующейся гражданской нации. Ибо движемся вслепую, и потому ничего не меняется, а где-то и откатываемся назад.

Безусловно, пока нет ясного ответа на вопрос, куда мы идем (или точнее, куда мы хотим прийти), Россия в лучшем случае будет топтаться на месте, переживая хозяйственный упадок и социокультурную деградацию, выпадая из глобального мира как политически и конкурентно, так и чисто по-житейски. И речь идет не о технических довесках к национальной стратегии, а о реально ожидаемом образе России как страны со свойственным ей общественно-политическим строем, идентификационным кодом, ценностными ориентациями, качеством жизни и аутентичным местом в глобальном мире.

Но кто должен сформировать этот образ, совершенно не очевидно. Можно было бы предположить, что российское общество и его гражданский корпус по-прежнему пребывают в подростковом состоянии, поэтому нуждаются в видении будущего, предложенном и сформулированном кем-то из взрослых. Впрочем, из нормальных, трезвомыслящих и профессионально состоявшихся людей никто этого уже не ждет. А низы и деклассированные группы просто выпали из временного дискурса. Однако и те, кто что-то слышал, к примеру, про национальные цели и проекты, а они по-прежнему в меньшинстве, скорее всего воспринимают их как некие плановые показатели на ближайшую перспективу – не более того. Целостный образ из них не складывается. Примечательно, что и на последнем Петербургском экономическом форуме много внимания было уделено технологическому прогрессу, но какое это имеет отношение к национальной утопии страны, так и осталось за гранью обсуждения. У присутствующей там элиты свое будущее, слабо пересекающееся с грядущими далями большинства россиян. И это бросалось в глаза, по крайней мере телезрителям, наблюдавшим в прямом эфире за происходящими на форуме выступлениями и дискуссиями.

Требование конструирования образа будущего сегодня настойчиво, как никогда ранее. В народе и среди элит. Рядовые граждане уклоняются от участия в этом интеллектуальном творчестве прежде всего в силу непривычности для них самой задачи. Элиты дружно перекладывают эту ношу друг на друга, будучи в глубине души уверенными, что будущее по-настоящему начнется только после 2024 года. А когда этот рубеж будет мирно и успешно преодолен, будет видно по новым обстоятельствам, о чем нам всем фантазировать. А пока живи по принципу carpe diem – лови день.

Уверенность в чудодейственной силе образа будущего подпитывается информационными потоками извне. Вполне резонно считается, что раз за рубежом каждое стратегическое планирование начинается с конструирования образа будущего, то почему бы и нам не последовать этой проторенной другими верной дорогой. Доподлинно известно, что такие образы детально прорисовываются в бизнесе, социальном проектировании, культурной политике, территориальном и институциональном развитии. А как иначе в противном случае оценить популярность таких инструментов, как форсайт и мастер-планирование? Они действительно могут оказать незаменимую помощь в национальной и корпоративной устремленности в будущее. Хотя и не обязательно. Многое зависит от ценностных установок и социальных целей креаторов. И здесь немало ловушек.

Отечественные творцы будущего, как правило, больше сконцентрированы на внешней стороне прогресса – технологиях, роботизации, финансовых и информационных инструментах, оптимизации в конце концов. В то время как в западном ареале образ будущего – это прежде всего ценностный продукт. Мы же настаиваем на прагматичности образа, извлекая из него все «лишнее» культурное содержание. В результате правительство принимает десятки пролонгированных в далекую перспективу проектов, не имея целостного общественно-политического видения будущего и не опираясь на солидарно принятые принципы справедливости – общее благо. Вслед за центром идут регионы и города с их малоосмысленными стратегиями на десятилетия вперед, которые ложатся в стол региональных ханов мертвым грузом.

За последние два-три года именно к правительству обращены взоры жаждущей внятной картины будущего элиты. Ее можно понять. Заглянуть за горизонт времени – естественное желание любого человека, особенно обремененного какой-то властью, собственностью, деньгами, талантом. Антропологи давно сформулировали оригинальную формулу восприятия будущего: для нормальных людей оно начинается в тот момент, когда жизнь становится другой, а ее организация осуществляется непривычно по-новому. Короче, когда все проходит через глубокое обновление. Но, похоже, именно этого и не хочет сегодняшняя власть. Она согласна на технологические инновации, следуя мировым трендам, но без общественных перемен. И поэтому из ее уст мы вместо будущего неизбежно обретем вечно продолжающееся настоящее. Deja vu времен застоя, не правда ли? Кто-то его пережил однажды на исходе советской власти, а кому-то это в силу возраста не дано в переживаниях.

Конечно, на это можно возразить: отчего же тогда в российском обществе столь сильны ностальгические настроения по позднесоциалистическим порядкам? Ведь это же было время драматического застоя! Парадокс? Думаю, нет. Сегодняшний среднестатистический россиянин не планирует своего личного будущего, даже ипотека не сделала из него тайм-менеджера. Но и свыше никто не предлагает ему никакого видения будущего. Однако в памяти сохранился образ брежневской эпохи в виде причудливого симбиоза серого индивидуального настоящего со светлым коллективным будущим. Кроме того, вся полнота ответственности не ложилась только на плечи простого советского человека, государство делило с ним ответственность за настоящее. Сегодня же человек ощущает себя совершенно одиноким в море актуальных проблем, без смонтированных кем-то за него перспектив для себя и близких. А пенсионная реформа к тому же сделала будущее еще более туманным.

Наши современники уже не верят в будущее как нормативное чудо. Они покидают пространство общего социального времени, замыкаются в своих локальных сообществах, и сами начинают творить местные футур-рамки. Именно на пике расщепления общего времени в локальных сообществах складывается коллективное осознание своего права на будущее. Оно может плавно и мирно развиться в результате интенсивных дискуссий и творческого взаимодействия, а может возникнуть вполне внезапно под влиянием внешней угрозы, как, к примеру, на станции Шиес.

Разумеется, страна по-прежнему живет едиными правовыми и формализованными правилами, но свое будущее люди начинают строить по своему усмотрению в соответствии с местными интересами и без оглядки на национальные стратегии. Собственно, там и привязываться не к чему. Россияне, безусловно, заинтересованы в федеральных переменах, но если они не будут происходить быстро и в соответствии с представлением об общем благе, ничего не произойдет. Будущее уже расщепилось на множество ниш локальных перспектив. Все эти ниши – разного качества, разной направленности и разного контента. Люди выстраивают свои народные стратегии сообразно местным интересам и возможностям. Они не стремятся конкурировать с соседями, хотя учитывают соревновательный фактор. Не склонны они и повторять чужой успех, хотя приглядываются к достижениям других сообществ. Нередко они основывают общины на пустом месте и начинают свою коллективную жизнь сызнова, подобно алтайским и южно-сибирским закрытым поселениям. Да и появление частных городов свидетельствует о революционных переменах в стране. Все они суть своего рода точки невозврата в монолитное прошлое России. И те сообщества, которым удается пройти через испытание нулевого цикла и приватизировать свою коллективную судьбу, в водоворот общего времени уже не возвращаются.

Наступление новой эпохи в истории страны, когда право на будущее становится столь же неотъемлемым, как и другие права человека, вовсе не знаменует собой появления нестандартных угроз для единства России. Скорее указывает на культурный транзит в сторону сценария диверсификации путей развития и наступления эры множественного будущего.

Будущее локальных сообществ будет разниться по темпам и качеству жизни, по конкурентоспособности и обеспеченности ресурсами, толерантности и открытости, а главное – по ценностным приоритетам и потенциалу территориальной солидарности. Изобретение своего локального будущего, а не молчаливое принятие общей матрицы развития, спущенной из федерального центра, собственно, и есть новый коллективный ритуал локализации. В нем на равных принимают участие активные граждане, застройщики и планировщики, представители органов самоуправления, журналисты и местные интеллектуалы.

Состояние недоразвитого гражданского общества в России может быть преодолено в первую очередь посредством массового осознания гражданами права на свое будущее и вовлечением в творческий процесс его создания. Локальные часы заведены и запущены. А к каким это приведет последствиям – увидим в самое ближайшее время. Думаю, локальные часы смогут обновить страну решительнее и последовательнее любых общефедеральных проектов. Центральные власти это прекрасно понимают и, как мне кажется, возлагают на это гражданское движение большие надежды. И поступают разумно.

Автор: Александр Согомонов – эксперт Комитета гражданских инициатив, ведущий научный сотрудник Института социологии ФНИСЦ РАН.

http://www.ng.ru/ideas/2019-08-21/5_7655_ideas.html

***

Приложение. Класс вопиющего. Применима ли к современному обществу теория Маркса

Менее 15 процентов семей в России можно отнести к среднему классу, гласит исследование, широко обсуждавшееся на минувшей неделе. О среднем классе вспомнили и в связи с протестами в Москве: мол, наконец он созрел политически! Что это за невиданный зверь, которого социологи ловят уже много лет?

Разговор о социальных классах — это прежде всего спор о терминах, и начался он не сегодня. Вот незамеченный юбилей: 110 лет назад в России завершилось издание «Капитала» Карла Маркса в переводе, который будет признан эталонным на столетие вперед. Именно в этой знаменитой книге Маркс сделал наиболее подробный анализ классового деления (хотя общество делили на классы и до него). Такие понятия, как классовая борьба или классовое общество, с тех пор навсегда приклеились к патриарху политической мысли. Парадокс в том, что большинство людей уже и не помнят: вообще-то третий том «Капитала» обрывается именно на главе о классах. Маркс ее, по сути, не дописал!

С самой теорией классов по Марксу тоже все неоднозначно: эксперты до сих пор спорят, устарела она или нет. Сопредседатель профсоюза «Университетская солидарность», экс-замминистра труда РФ Павел Кудюкин, например, уверен: Маркс, скорее, наметил проблемы, чем создал стройную теорию — это движение живой мысли. Так к его классовой теории и надо относиться.

— При этом сама теория вполне актуальна,— уверен эксперт.— Ну, например, у Маркса есть понятие совокупный капиталист и совокупный работник. Так вот, на самом деле, это большие социальные группы с подвижными границами, что мы и наблюдаем сегодня. Судите сами: человек может не один раз сменить социальный статус, сначала он, допустим, индивидуальный предприниматель, потом — наемный работник. Или вот еще пример: формально топ-менеджер — это наемный работник, но реально он выразитель так называемого капитала-функции (то есть обеспечивает рост капитала). Так что, если уж говорить прямо, современные понятия, вроде среднего класса, гораздо более формальны, чем те, что введены у Маркса. Просто последователям Маркса не надо было искать у него готовые ответы. Им надо было развивать то, что он наметил.

Но вернемся к среднему классу. Откуда вообще возникло это понятие и что имеется в виду? Эксперты объясняют: в ХХ веке классовую теорию неоднократно пересматривали под самыми разными углами. Отсюда и путаница с самим понятием «класс», его зачастую используют как синоним страты в системе социальной стратификации. Высший класс, средний, низший…

— Недавно «РИА Новости» попыталось выявить размеры среднего класса в каждом из субъектов РФ — так вот оно сделало это исключительно на основании дохода,— говорит руководитель сектора социальной мобильности Института социологии РАН Михаил Черныш.— Однако такой подход иначе как упрощением не назовешь. Средний класс, с точки зрения современной социологии,— это высшее образование, занятость на позициях, где требуется высокая квалификация, особый тип сознания…

Эксперты «РИА Новости» действительно огорошили: по их данным, в России к среднему классу относится лишь 14,2 процента семей (в замерах учитывались трудовые доходы). А уж разница по регионам и вовсе значительна: например, в лидерах Ямало-Ненецкий автономный округ, там 45 процентов семей можно отнести к среднему классу. Для сравнения: Москва в рейтинге на 7-м месте (26,8), Санкт-Петербург — на 8-м (25,7). Замыкает рейтинг Ингушетия, там среднего класса всего 1,9 процента.

— Но в том-то и дело, что средний класс описывается не только уровнем доходов или потребления,— говорит Черныш.— Необходимо учитывать другие факторы, например понятие капитала (капиталом может быть квалификация человека или его способность к предпринимательству). К тому же класс потому и называется классом, что у него есть политическое лицо, он самоорганизуется и отстаивает свои интересы. И тут с сожалением приходится констатировать: современная Россия не является обществом среднего класса. Если учитывать все указанные характеристики, то его величина у нас примерно 12–15 процентов. На Западе, в развитых странах — это около 40 процентов и более.

Вообще у экспертов для нас новость: сегодня вновь возвращаются классы в том самом, марксовском понимании. Уточним: в ХХ веке, с появлением социального государства, классовые противоречия удалось смягчить, а средний класс в развитых странах стал настолько мощным и сильным, что смог влиять на процесс принятия решений в обществе. Наука даже признала процесс необратимым.

И вот — коллапс социализма и победа неолиберальной идеи снова смешали карты. В мире стало нарастать неравенство, а средний класс потерял позиции. Теория классов снова стала модной, Маркс — популярным.

— Так что можно говорить о возрождении классового общества, но не на базе традиционных партий, а скорее, на основе групп активистов и общественных движений,— подытоживает эксперт.

Ну а что же Россия? В связи с протестами вокруг выборов в Мосгордуму некоторые политологи заговорили о политическом созревании столичного среднего класса. Собственно, о рассерженном среднем классе спорили и в 2012 году, на волне других — «болотных» — протестов. И вот очередной виток дискуссии. Так есть ли о чем говорить?

Павел Кудюкин, стоящий на марксистских позициях, затрудняется четко определить классовую принадлежность протестующих. Он напоминает, что по показателю дохода к среднему классу можно отнести значительную часть чиновников, а «офисный планктон», наоборот, записать в пролетариат. Так что не очень ясно, стоит ли объединять их именно этим понятием.

— Или возьмите молодежь, составляющую значительную часть протестующих,— это своего рода предпролетариат, им еще только предстоит выйти на рынок труда, но они уже чувствуют невидимые барьеры. И протестуют против этого,— говорит эксперт.— Я бы скорее рассматривал московские выступления как общедемократическое движение, если хотите — межклассовое. Это разные классы, которые заинтересованы в полноте политических свобод, свободы слова, в реальной возможности выдвигать кандидатов на выборах и голосовать за них.

В свою очередь, Михаил Черныш считает, что речь все же о среднем классе. — Это люди, способные к активным действиям и готовые бороться за свои интересы. А их интерес прежде всего в том, чтобы общество развивалось,— уверен эксперт.— Посмотрите на здравоохранение, на высшее образование, да что там — на целые отрасли экономики… Все они сегодня находятся в состоянии застоя, и многих квалифицированных специалистов — не только тех, кто занят в этих сферах,— это не может не волновать. Отсюда латентно-протестное отношение к происходящему. Являются ли они средним классом? Возможно, это квазисредний класс, который может им стать при определенном стечении обстоятельств, но суть остается та же.

Страна сословная

Ни в Российской империи, ни в СССР не было классового общества, как нет его и в современной России. Классы как группы по уровню потребления (высший, средний и низший классы) возникают на рынке. Это не классы по Марксу, совсем нет. Дважды в нашей истории начиналось формирование рынка (после 1861-го и после 1990-го), и каждый раз возникало расслоение по уровню потребления, прототип классового общества. Сословная структура общества с ее принципами распределительной справедливости в конце XIX века и конце XX века начинала распадаться параллельно формированию классового общества с его принципами уравнительной справедливости. Однако приход к власти большевиков в первой трети ХХ века, по сути, привел к реставрации сословного мироустройства.

***

Симон Кордонский, завкафедрой местного самоуправления НИУ ВШЭ: Напомню, что сословия — это группы, учреждаемые государством для решения каких-либо задач. Большевики ликвидировали имперские сословия (физически уничтожив их представителей) и установили свои — рабочих, крестьян, служащих… Советская структура получилась крайне любопытной, каждое сословие там имело множество внутренних делений (например, рабочие на оборонном предприятии и рабочие где-нибудь в военсовхозе — две разные планеты). Ну а мир между сословиями достигался за счет соборности. Например, съезд КПСС — типичный собор, куда собирались представители всех советских сословий для решения задач справедливого распределения ресурсов.

С распадом СССР в 1990-е советское сословное общество исчезло, осталась только память о нем вместе с самоидентификацией граждан как рабочих, крестьян и служащих. Началось формирование классов. Однако большая часть сословной элиты Советского Союза (учителя, врачи, военные, ученые и т.д.) просела по уровню потребления. Возник запрос на социальную справедливость, на то, чтобы взять ресурсы с только-только формирующегося рынка и перераспределить их в пользу ущемленных слоев. Так у нас началась очередная реставрация сословного мироустройства.

Собственно, сегодня налицо промежуточная ситуация: на государственном уровне созданы сословия пенсионеров, работающих по найму, государственных служащих и т.д., однако члены сословий не воспринимают себя таковыми и продолжают самоидентифицироваться в советских терминах. Вот характерный пример: в России вышло около 200 постановлений правительства о введении формы для разных сословий, но в обычной жизни вне службы даже военные предпочитают обычную одежду. То есть номинально сословия есть, а самоидентификации нет. Заметно и сильное расслоение по уровню потребления, которое идет в пределах одних и тех же сословий. Есть богатые полицейские и бедные полицейские, богатые и бедные учителя, врачи… То есть люди в разных сословиях могут потреблять одинаково!

По сути, мы сегодня не знаем свое место в обществе, отсутствует понятийный аппарат описания и себя, и других. В частности, поэтому все недовольны, все на все жалуются.

И еще. В классовом обществе конфликты, допустим, между бедными и богатыми, нивелирует парламент. То есть демократия — это прежде всего инструмент согласования различных интересов групп по уровню потребления в конкурентной среде. В сословном обществе механизм другой — речь про те самые соборы. Так вот сегодня этот механизм у нас полностью отсутствует, соборы не существуют даже в проекте.

Отсутствие институтов согласования интересов между сословиями приводит к бунтам, обычной для сословного общества форме выражения недовольства результатами распределения ресурсов. То, что сегодня происходит в Москве,— реакция на дефицит представительства. Локальные бунты системе не опасны, но если они синхронизируются, как это происходило в СССР в конце 80-х годов, то возникает угроза целостности государства, и для нейтрализации этой угрозы оно может пойти на крайние меры.

Социальная система, где сословия созданы государством для нейтрализации угроз (в отличие от классовой, функционирующей по законам рынка), может развиваться только через экспансию. Она порождает угрозы — врагов — для того, чтобы от них защищаться. И тем живет.

Авторы: Кирилл Журенков, Мария Портнягина

https://www.kommersant.ru/doc/4045855


Об авторе
[-]

Автор: Виктор Ерофеев, Александр Согомонов, Кирилл Журенков, Мария Портнягина

Источник: kommersant.ru

Добавил:   venjamin.tolstonog


Дата публикации: 03.09.2019. Просмотров: 254

zagluwka
advanced
Отправить
На главную
Beta