Почему русские эмигранты в США — живые музеи своей эпохи

«Я в деревне рос, а мои дети окончат Гарвард!»

«Чем моложе был человек на момент эмиграции, тем легче, естественнее и быстрее он ассимилируется», — сценарист Лиля Ким о том, как устроена русская эмиграция в Америке.

Расскажу про русскую эмиграцию в Лос-Анджелесе. В иммиграционной службе мне сказали: мол, всего в Калифорнии приблизительно 700 тыс. человек, которые американский вид на жительство (грин-карту) и гражданство потом получили на советский или российский паспорт. После 91 года считают по странам происхождения — Россия, Армения, Украина и т.д.

Русский — четвертый по распространенности язык в Лос-Анджелесе после испанского, английского и китайского. На нем можно сдавать экзамены в DMV (на водительские права, которые тут основное ID).

Я еще раньше поняла, что, встречая эмигранта в другой стране, можно точно сказать, в каких годах он уехал. Каждый будет живым музеем эпохи. 1970-е, 1980-е, 1990-е, нулевые, «жирные годы», последний «исход».

Чем моложе был человек на момент эмиграции, тем легче, естественнее и быстрее он ассимилируется.

Потому что рост личности продолжается, и он просто берет строительный материал — опыт, переживания — из новой среды, очень быстро становясь ее частью.

Мой киндер менее чем за год (с 11 до 12 лет) стала native speaker, полностью усвоив ментально-поведенческую матрицу от своих друзей в школе. Она за год стала больше американкой, чем я когда-либо смогу.

Чем взрослее человек, чем более он «сложился», тем больше «себя» ему придется отрезать. Потому что в полный стакан воды не нальешь. И эта «ампутация корней» не заживает полностью никогда и ни у кого. Как бы хорошо человек ни встроился в новый мир, фантомные ощущения «отрезанной части себя» навсегда останутся. Как человек, лишившийся ноги, всегда будет шевелить пальцами или тянуться ее почесать.

Самая прекрасная часть эмиграции — это, наверное, ценные специалисты, которые приехали очень давно, в 1980-х. Физики, инженеры, ученые. Каждый четвертый сотрудник NASA приехал из бывшего СССР. Потому что выбора у них не было.

Никто не мог ждать и надеяться, что страна когда-либо вернется к делу его жизни. Надо было продолжать. И Америка их охотно принимала. Охотилась даже за ними.

Сейчас у них прекрасные дома, где живут их пожилые родители. Эти дома, какими бы «американскими» ни были, все равно несут атмосферу подмосковной профессорской дачи. Очень пожилые родители их смотрят только российское ТВ — новости и сериалы. Дети — абсолютные американцы, по-русски говорят хуже, чем по-английски.

Внуки, если есть, чаще всего по-русски не говорят вообще. Максимум — понимают бабушку с дедушкой. Это лучшие из советских людей.

С верой в интернационализм, прогресс, науку, гуманизм, человечество, разум, читающие Стругацких, приглашающие в дом писателей.

Все лучшее, что было в советском обществе. Но тут и бабушка их 80+ горячо возмущается голосованием на Евровидении, по скайпу постоянно говорит со своими подругами где-то в России. Физически бабушка тут, но ментально — дома.

Глаза у этих людей грустные-грустные. Родители их навсегда остались советскими, дети стали американцами, но выхода у них не было. И вроде бы не на что жаловаться.

Приступ ностальгии — это больно. Я тут недавно испытала. Увидела у друзей фото: окно их дома в Тверской области открыто в лес, а за лесом — озеро. И от невозможности это вдохнуть, ощутить, услышать — такая боль! Как тоска по человеку, которого очень любишь, но гораздо сильнее.

Другая «благополучная» часть эмиграции — это люди, которые таким образом вышли на пенсию. Которые уже достаточно заработали, чтобы в какой-то момент утомиться от абсурда русской жизни. Год-два они отдыхают. А потом начинается тоска. Потому что встраиваться в американскую жизнь особого стимула нет, а энергии еще много. Если получается перебороть сопротивление «начинать с нуля», то потихоньку открывается второе дыхание. Сюда же относятся «отправленные на заслуженный отдых» жены богатых людей с детьми.

Третья часть — самая нервная — это те, кто приехал по причине профессиональных амбиций. IT, кино, биотехнологии, альтернативная энергия, наука, спорт — все что угодно. Потому что на родине все ведет «в бетонную стену». Эта часть эмиграции страшно не любит говорить о первом этапе. Потому что грин-карту ценного специалиста дают за немалые достижения. И вот человек с этими достижениями в первые годы оказывается в положении low level nobody. Потому что надо весь путь проходить сначала.

В ожидании подтверждения диплома, или правильной работы, или запуска своего проекта, или места в лаборатории. Они никогда не расскажут, что работали на неквалифицированной работе первое время. Потому что всякий от бывших коллег слышал что-то вроде: «Ну-ну. Вот когда ты вернешься, как побитая собака, я первый кину в тебя камень», как сказал мне сценарист Б. Или еще один знакомый приехал и начал общение с вопроса: «Ну что? Уже жалеешь, что уехала?» И т.д.

В этой части эмиграции — самая активная движуха, и на любое сомнение извне — агрессивная реакция. Что Америка лучшая страна в мире и я все сделала правильно. Потому что, если хоть на секунду засомневаться, можно сойти с ума.

Когда битва за мечту увенчается успехом, вот только тогда их накрывает. До этого некогда и сил нет. Это самый большой challenge.

И четвертая группа людей — которые приехали без особого понимания, чем будут тут заниматься. Выиграли грин-карту в лотерею или «воссоединились» с семьей. «Сбежали» от войны, режима, общества и т.д. Они, как правило, оседают в West Hollywood — это местный Брайтон. В рамках русской диаспоры. И очень часто возвращаются. Потому что выяснили, что без сверхзадачи нет разницы, где жить. А дома все было родное. Люди, места. Все близко и понятно. Если не находят себе сверхзадачи (хотя бы «я в деревне рос, а мои дети окончат Гарвард!»), возвращаются.