Как защитить Россию от политического коронавируса

Конституционная вакцинация

Когда пик эпидемии будет пройден, Россия неизбежно вернется к прежней политической повестке, но в других обстоятельствах. Центральным ее пунктом останется конфигурация политической власти после завершения конституционной контрреформы и транзита из политического ничего в историческое никуда.

По сути, речь идет о новой конфигурации третьей главы действующей российской Конституции. Разговоры об этом идут давно, но пока ни к чему конкретному не привели. Пока в повестку внесены только предложения Кремля. Внятной альтернативы им нет. Пауза, которую никто не планировал, позволяет взглянуть на эту повестку немного отстраненно, под более широким углом зрения. Было бы глупо этой возможностью пренебречь, поэтому прости, читатель, но это текст о другом коронавирусе — политическом.

Обнуление надежды на прогресс

Мне представляется, что главной опасностью для общества является не обнуление президентских сроков Путина (в конце концов, мы еще не знаем, кто придет ему на смену — может, Путин не самым худшим покажется), а то, что Россия таким образом упускает шанс «обнулить» в ближайшей исторической перспективе самодержавную традицию русской власти, что сводит на нет усилия нескольких последних поколений российских реформаторов. Мы фактически обнуляем огромную эпоху, начало которой было положено даже не Горбачевым, а XX Съездом, развенчавшим почти 65 лет назад культ самого жестокого русского тирана.

Проблему я вижу в том, что если думать не о замене лиц, а о замене системы власти, то уход Путина, на чем сосредоточено сегодня чрезмерно много внимания, сам по себе практически ничего не решает. Россия после Путина с большой вероятностью, пережив меньшую или большую смуту, либо развалится на части, либо вернется в прежнюю самодержавную колею, скрепленная железной рукой нового вождя, превратившегося из революционного Павла в реакционного Савла.

Может быть, один из главных уроков нашего противоречивого и драматического века состоит в том, что российское самодержавие не является следствием случайных исторических обстоятельств, а покоится на прочном культурном и институциональном фундаменте. Соответственно, чтобы выскочить из самодержавной колеи, мало политической воли и решимости. Нужны, как минимум, неординарные и эффективные институциональные решения, поиск которых является важнейшей теоретической и практической задачей нашего времени.

Конституционная реформа сегодня остро необходима, но совсем другая. Россия больна самодержавным вирусом. И — несмотря на давность болезни — лекарства от него до сих пор не найдено. Цель конституционной реформы, в отличие от практикуемых Кремлем контрреформ-спойлеров, состоит как раз не в легитимизации самодержавия, а в том, чтобы привить, наконец, российской государственности устойчивый иммунитет к этой заразе.

Самодержавие как цивилизационный выбор России

Самодержавие для России не случайность, это ее цивилизационный выбор. Россия — европейское государство. Но Россия почти во всем отличается от Европы, в ней все устроено иначе. Это «другая Европа» — некогда боковая ветвь общей европейской культуры, которая развилась в полноценную «параллельную цивилизацию», похожую на Европу приблизительно так, как «Страна чудес» Алисы похожа на викторианскую Англию.

Это тема крайне интересного, но, к сожалению, бесконечного разговора. Нам же сейчас важен лишь маленький его фрагмент — об одном существенном отличии России от Европы, которое впоследствии предопределило так называемый «особый русский путь», сформировав русское самодержавие как не имеющий аналогов в Европе тип власти и уникальную «сквозную» (то есть проходящую через все исторические эпохи) политическую практику.

Российская государственность проистекает из того же иудо-христианского культурного корня, что и западно-европейская государственность. Но ее эволюция пошла другим путем. Безусловно, и там, и там изначально идеологический фундамент власти составляло представление о ее сакральной природе (божественном происхождении). Но развитие государственности в Западной Европе осуществлялось через постепенное «размывание» и вытеснение этой идеологемы. Освободившееся пространство постепенно заполнялось сугубо светскими и рациональными (конституционными) идеями. В итоге единственным носителем суверенитета была объявлена абстрактная и деперсонализированная сущность — нация.

Нация — это политическая фикция, одна из масок (псевдонимов) общества. Ее использование помогло обществу разработать политический алгоритм, позволяющий контролировать бюрократию современного типа, без которой невозможно было развитие капитализма. Этот алгоритм, известный как система разделения властей, представляет собой сложнейшую систему сдержек и противовесов, интегрированных в политический процесс.

В западноевропейском варианте — это разделение на так называемые исполнительную, законодательную и судебную власти, к которым иногда также присоединяются элементы федерализма. Если современная бюрократия — это дракон, готовый в любой момент вырваться из-под контроля общества, то система разделения властей — это жесткий поводок, который заставляет его служить обществу.

Совсем другим путем пошла Россия. В XVI–XVIII веках она столкнулась с теми же историческими вызовами, что и страны Западной Европы. Россия подошла к порогу своего Нового времени и нуждалась в развитии современной индустрии, в первую очередь, с целью решения сугубо военных задач. Это было невозможно без создания современной развитой бюрократии. А значит, возникла потребность и в адекватных инструментах контроля над ней, аналогичная той, которую в то же время создавали лучшие умы европейского просвещения. Однако западноевропейский путь решения проблемы был для России неприемлем, так как для него здесь не было ни культурных, ни исторических предпосылок.

Нация одного лица

Россия не пошла по пути размывания сакральной природы власти, то есть перехода от преимущественно чувственно-эмоционального к рационально-сдержанному ее восприятию. Да это и было практически невозможно сделать в рамках унаследованной Москвой византийской религиозной традиции. Православие и десакрализация власти несовместимы, потому что обожествление власти является одной из основ православия. Вместо этого Россия выбрала путь кристаллизации сакральной природы власти и ее жесткой персонализации. Это очень тонкий момент русской политической философии, который, с моей точки зрения, несмотря на то, что о русском самодержавии написаны тысячи тысяч страниц, до конца так и не осмыслен.

В результате серии жестоких преобразований, начатых Иваном Грозным и в первом приближении завершенных Петром Великим, были заложены основы русского самодержавия как политической системы. Интересной особенностью этой системы явилось то, что десакрализация власти в целом в ней все-таки произошла, но весьма странным образом. Она оказалась частичной (то есть коснулась только бюрократической машины) и была уравновешена мистической гиперсакрализацией личности верховного правителя (царя, императора, генсека, президента, может быть — председателя госсовета в будущем).

То есть сама по себе «государственная машина» со всем скопищем образующих ее чиновников была низведена до обывательского уровня (что позволяло, между прочим, истреблять время от времени совершенно безнаказанно большую часть российской бюрократии). Зато вершина этой бюрократической пирамиды приобретала значение священной горы.

Аномальная сакральность русского правителя во всех его ипостасях, от Ивана Грозного до Путина включительно, восприятие его основной массой населения не рационально в качестве физического лица, а метафизически как мистический символ России, несопоставима ни с каким европейским абсолютизмом и может быть уподоблена только античным образцам. Это случилось не на пустом месте, конечно, и было подготовлено всем ходом русской истории.

Как блестяще показал еще в начале 90-х годов Юрий Пивоваров, формирование «русской системы» уходит своими корнями далеко вглубь веков, к временам Андрея Боголюбского. В пределах, необходимых для решения стоящих перед нами сегодня задач, нам достаточно отметить, что уже к концу XVI века эта система полностью сложилась как политическая альтернатива западноевропейской.

Разделение властей по-русски

Самодержавие, вопреки расхожему мнению о нем, явление не столько архаичное (отрыжка русской древности), сколько атрибут русского Нового времени. Это русская версия западноевропейского разделения властей — так сказать, «наш ответ Чемберлену» образца XVI–XVIII веков.

Перед Россией стояли в общем те же задачи в политической области, что и перед ведущими странами Западной Европы: создать и научиться контролировать бюрократию современного типа, с помощью которой можно поддерживать развитие индустриального общества. Но ресурсов решить эту проблему как, например, в Англии или во Франции, у России не было, и ей пришлось идти своим путем. Вместо создания абстрактного символа — нации — здесь ограничились наделением фигуры верховного правителя символическими свойствами. В России верховный правитель — это и есть суррогат западноевропейской нации, ее сублимированное воплощение в реально существующем человеке.

«Русская система» троична. Вместо отношения «общество — власть» здесь рабочим является отношение «общество — самодержавный правитель — власть». При всех известных своих недостатках, разбираемых с особой тщательностью на протяжении многих веков, у этой системы есть одно существенное достоинство — она является чрезвычайно устойчивой политической формой. Самодержавный правитель — это политическая технология двойного назначения. С одной стороны, он является стержнем бюрократической системы. Это его сущностный признак — нет вертикали власти, нет и самодержавия. С другой стороны, он противопоставлен бюрократии, являясь прямым представителем русского общества, всегда сохраняющего с ним трансцендентную, религиозно-мистическую (или идеологически-мистическую) связь, в основе которого лежит не рассудок, а инстинкт и чувство.

Верховный правитель в глазах русского общества является одновременно и воплощением грозной силы государства, и надежной защитой от этой грозной силы. Он является политическим омбудсменом, представляющим интересы общества в отношениях с бюрократией. В практическом плане это означает, что русская власть, начиная со времен Ивана Грозного и до сегодняшнего дня, разделена, как и власть в демократических государствах Западной Европы. Как минимум — виртуально — на внешнюю и внутреннюю, на власть бюрократии и на власть самодержца. Последний, являясь частью бюрократической системы и ее порождением, в то же время представляет из себя потустороннюю по отношению к бюрократии силу, особым образом связанную с обществом. Русское общество таким образом все же контролирует свою бюрократию, но не напрямую, как в западноевропейских странах, а через метафизического посредника.

Алчная, архаичная и невежественная в основной своей массе русская бюрократия давно растерзала бы русское общество, останься она с ним один на один. Русский правитель потому и имеет такую невиданную свободу в отношении русской бюрократии, что на него возложена миссия пинать ее, гнать ее «за Можай», заставляя решать стоящие перед русским обществом исторические задачи. Вот поэтому-то Пушкин и называл русского царя первым европейцем в России. Но за эту «европейскость» в отношениях с бюрократией приходится платить «азиатчиной» в отношениях с народом.

Самодержавный тупик русской истории

Верховный правитель России может контролировать бюрократию только потому, что сам всегда остается никому и ни в чем неподконтрольным. А это значит, что любая верховная власть в России априори должна оставаться бессменной и тиранической (последнее с поправкой на персональные особенности личности правителя варьируется в широком диапазоне от Ивана Грозного до Горбачева). В длительной исторической перспективе, несмотря на свою беспрецедентную устойчивость, русский способ разделения властей оказывается неэффективным, так как он делает неизбежными периодические революционные обнуления русской истории, кровавые и бессмысленные, отбрасывающие каждый раз страну далеко назад, чтобы потом сделать новый рывок вперед ценой еще больших жертв.

Не надо быть большим специалистом по выстраиванию социальных моделей, чтобы понять, что самодержавие — это исторический тупик. В некотором смысле развитие России осуществляется по принципу пирамиды — на каждом новом этапе успех достигается не за счет приумножения ресурсов, а за счет их заимствования у будущих поколений.

Иван Грозный внутренне объединил страну, навсегда сломав хребет русским элитам. Петр Первый бросил ее в Новое время, взвалив на плечи всего народа непосильную ношу. Ленин и Сталин сделали Россию индустриальной сверхдержавой ценой уничтожения русского крестьянства и окончательного закрепощения всех остальных классов общества. Советский Союз был уже последней станцией на этом пути, больше заимствовать было нечего и не у кого, пирамида исчерпала себя и обанкротилась.

Путин управляет Россией как председатель ликвидационной комиссии: его цель — спасти и пристроить получше оставшиеся ликвидные активы. Он имитирует движение вперед, сжигая в топке декоративного локомотива истории доставшееся ему советское наследие, которого пока хватает на то, чтобы пускать окружающим пыль в глаза.

Каждая следующая версия русского самодержавия обречена быть пародией на путинский режим, только еще более жалкой и гротескной, потому что объем ресурсов, которые могут быть израсходованы на имитацию движения, будет становиться все меньше и меньше.

В конце концов, в какой-то точке станет не хватать средств уже и на имитацию, и в этот момент центробежные силы возьмут верх над центростремительными, и посткоммунистическую псевдоимперию разорвет на части, каждая из которых станет легкой добычей более успешных соседних цивилизаций. Предотвратить этот сценарий можно, только выведя локомотив русской истории из самодержавного тупика.

Приключения европейского конституционализма в России

То, что самодержавие — тупик, понятно было уже декабристам в начале XIX века, не говоря уже о всех их политических наследниках. Однако все попытки увести Россию из этого тупика неизменно заканчивались крахом.

Большевики снесли царскую Империю «до основания» только затем, чтобы выстроить на ее месте еще более уродливую и еще более самодержавную советскую Империю. Через 30 лет после крушения советской Империи посткоммунистический самодержец по лоскутам собрал ее остатки, чтобы создать постмодернистскую копию СССР.

Когда речь заходит об этих провалах, обычное их объяснение сводится к анекдотической формуле, что, мол, «земля здесь проклятая», и единственный вывод — пытаться пробить эту стенку головой снова и снова, пока рано или поздно она не обрушится. Но, может быть, сам метод был не совсем корректный? Не стоит ли попробовать зайти с другой стороны и попытаться решить проблему как-то иначе, чем так, как ее решали последние 200 лет со времен декабристского восстания?

Ведь действительно все это время вопрос о самодержавии в России пытались разрешить довольно однообразно, а именно — используя западноевропейский политический опыт и идеологический (либо либеральный, либо марксистский). Но только он в России пробуксовывает. Идеи политического плюрализма, разделения властей, правового государства и подобные им хорошо работают в подготовленной для этого культурной среде. Но в России такой среды нет; напротив, во многих случаях российская ментальность отторгает выросшие в лоне западноевропейской культуры институты, такие, например, как частная собственность или равенство перед законом. Особенно неудачными следует признать попытки внедрить в России западноевропейскую модель разделения властей.

Не то, чтобы она была неправильной, но просто в России она не срабатывает, что бы ни было написано в русской Конституции, просто ей здесь не за что зацепиться, чтобы прижиться. Россия в культурно-политическом смысле — не голая доска, на которой можно написать какой угодно красивый текст, и он станет законом. На этой доске уже написано много букв, и все новое придется вписывать между существующих строк. В том числе есть и освященная многовековой традицией привычка видеть в верховном правителе жреца, символ государственности и единственный источник легитимности власти. Все слова о нации как носителе суверенитета отскакивают от русских реалий, как горох от стены. В России существует особый тип нации — нация одного лица.

Обладая мощной, почти сверхъестественной сакральной легитимностью, правители России, получив в свои руки реальную власть (в первую очередь, контроль над силовой бюрократией), тут же ломали любые навязанные им правила игры, будь то аристократические «кондиции» для Анны Иоанновны или демократическая Конституция для Путина. Можно расписать любое разделение властей на бумаге, но сумма двух слагаемых — «сакральности» и «винтовки» — всегда будет равна в итоге «самодержавию». А Конституцию, если будет мешать, рано или поздно перепишут.

Кто нам мешает, тот нам и поможет

Я не являюсь очень большим поклонником творчества Солженицына, как в политическом, так и в литературном отношениях, но высказанное им в середине 90-х скептическое мнение о политических реформах в России, мол, нельзя свою болезнь лечить чужим здоровьем, считаю очень точным и прозорливым. Система разделения властей в ее классическом виде, как разделение на исполнительную, законодательную и судебную власти, была реализована в Западной Европе тогда, когда процесс десакрализации власти и формирование современной бюрократии уже шли полным ходом. Таким образом, мало что мешало холодному рассудку препарировать власть в политическом анатомическом театре. Это и предопределило успех западноевропейского конституционализма.

Напротив, в России сакральность восприятия верховной власти обществом была и остается предустановленным софтом, а современную бюрократию по-прежнему России еще только предстоит создать. Поэтому все западные политические технологии контроля бюрократии — в том числе и в первую очередь такая, как разделение властей, — встречают в России мощнейший иммунный ответ и через непродолжительное время превращаются в бесполезные и безобидные для самодержавия декорации. Чтобы преодолеть барьер, надо обмануть политический иммунитет русской власти. Как это ни парадоксально, то, что нам больше всего мешает (сакральность российской власти), может нам в этом помочь.

Надо идти не от абстрактных представлений об устройстве власти, а от русской конкретики. Если стержнем «русской системы» является фигура верховного правителя, имеющая в глазах населения сакрально-символический характер, то расщеплять надо не власть вообще, а именно этот ее твердый кристалл. Только это в России может иметь практическое значение, все остальное — мимо кассы. При этом речь идет не об уничтожении «священного кристалла», а именно об аккуратном расщеплении, при котором некоторое время продолжат параллельно сосуществовать два или более имеющих сакральное значение в глазах общества центра власти. Почему это важно?

Если самодержавный центр просто уничтожить, то в условиях России, где все иные институты власти крайне слабы, это с большой вероятностью приведет к смуте и последующему насильственному захвату власти. При этом основные культурные парадигмы русского общества останутся прежними — оно будет искать мистический символ своего единства в лице нового верховного правителя. Он не заставит себя ждать и явится на волне послереволюционного насилия, потому что, имея такую фору, как сакральное отношение общества к власти, новый вождь самой логикой исторического и политического процесса будет приведен к необходимости сосредоточить всю возможную власть в своих руках. Система стабилизируется в привычных ей параметрах. И все начнется сначала, но в худших условиях.

Конституционно-технологическое решение

Необходимо найти промежуточное, технологическое конституционное решение проблемы русского самодержавия. Возможно, оно будет совсем не идеальным и даже ограниченным по времени, но при этом позволит расшить ситуацию и вырваться из тисков «русской системы». С этой целью, прежде чем окончательно раз и навсегда убрать самодержавие с политической карты России, необходимо провести конституционную вакцинацию общества — привить ему «сакральную мультицентричность».

Для начала надо добиться того, чтобы сакральных центров власти в России стало как минимум два. В практическом плане в сегодняшних условиях это означает, что нам необходимо политически развести президента и премьер-министра как два равноценных и уравновешивающих друг друга центра силы. Сделать это можно, весьма своеобразно совместив принципы парламентской модели и президентской.

Одним из вариантов (но далеко не единственным) реализации этой идеи может быть, например «атипичная президентско-парламентская республика». Всенародно избираемый и соответственно обладающий высшей легитимностью президент должен быть лишен любой возможности непосредственно руководить исполнительной властью (бюрократическим аппаратом) и прежде всего, конечно, силовым блоком (армия, полиция, ФСБ и тому подобное) и финансовыми потоками. Эти полномочия в полном объеме должны быть сосредоточены в руках премьер-министра, назначаемого, однако, нижней палатой парламента и полностью подотчетного ему (естественно, что в этом случае премьер-министр является представителем контролирующей парламент партии или избирательного блока).

В этом случае мы получаем обладающего высшей электоральной легитимностью президента, не контролирующего аппарат исполнительной власти непосредственно, и не обладающего такой легитимностью премьер-министра, в руках которого будет сосредоточена вся реальная власть, в том числе над силовиками и над финансовыми потоками.

Чтобы у премьер-министра было меньше соблазнов узурпировать власть, устранив всенародно избранного президента с политической сцены, последнего надо наделить определенным объемом контрольных полномочий в отношении премьер-министра, в том числе правом давать согласие на назначение, а, возможно, и на снятие ключевых министров, в первую очередь — из силового блока и финансового, генерального прокурора, глав дипломатических миссий и так далее.

Так как обычно подобного рода полномочия имеет верхняя палата парламента, которая в политической системе современной России играет роль пятого колеса в телеге, то было бы логично сделать президента по должности главой верхней палаты, за которой сохранить также право утверждать принятые нижней палатой законы, а также исполнять ряд судебных полномочий — например, назначать судей на должности и решать вопросы помилования, а также разрешать споры между субъектами федерации. Естественно, я это обозначаю сейчас очень приблизительно, пунктиром. Эту палату можно назвать и Госсоветом — почему нет? Она может формироваться по смешанному принципу: отчасти президентом, отчасти субъектами федерации.

Что мы можем получить в итоге? Два ассиметричных центра политической силы — президента и премьер-министра. Один из которых обладает всей полнотой реальной власти, а второй прямой доступ к рычагам управления не имеет, но владеет самым широким политическим инструментарием, позволяющим опосредствованно влиять на политический процесс. Будучи отрезанным от рычагов управления силовиками и финансами, президент не сможет без каких-либо сверхусилий перетянуть одеяло власти на себя. При этом его контрольные функции искусственно будут усилены его максимально возможной электоральной легитимностью, вследствие чего он может эксплуатировать традиционные представления населения о сакральной природе его полномочий. Это дает ему серьезную дополнительную защиту и не позволит премьер-министру его быстро политически «съесть». То есть то, что в течение столетий работало против эволюции политической системы России, теперь может помочь ее развитию.

Майдан или перестройка?

Можно продолжать идти проторенной дорогой и стучаться в закрытую дверь, пытаясь закрепить в Конституции России тот или иной вариант западноевропейского разделения властей, зная наверняка, что в итоге из нее все равно вырастет русское самодержавие. А можно пойти другим путем и закрепить в Конституции ни на что не похожую конструкцию, имеющую только одно преимущество — она привязана к российским культурным и историческим реалиям.

Таким образом, мы получим странную, но довольно устойчивую гибридную политическую систему, где исполнительная власть, словно пародируя российский герб, имеет две смотрящие в разные стороны головы. Их взаимодействие и взаимоотталкивание будет задавать параметры политического процесса в России, не давая ему скатиться в привычную колею. Помимо прочего, сам факт такого раздвоения будет способствовать медленной десакрализации отношения общества к власти, создавая предпосылку для дальнейшей эволюции политической системы.

В некотором роде такой конституционный проект восполнил бы выпавшее звено эволюции российской государственности — этап конституционной монархии. Но он может быть успешным, только если «транзит власти», неизбежный в России после окончания любого самодержавного цикла, пойдет относительно мирным путем.

Если режим будет сметен насильственной революцией, которая естественным образом выдвинет в русские вожди своего лидера, кто бы им ни был, о конституционных экспериментах придется забыть еще на один цикл. Что приобретено штыком, на штыке и будет сидеть.

По мере того как путинский режим стареет, в обществе растет нетерпение, и воображение рисует картины русского Майдана — бессмысленного и беспощадного. Это был бы, наверное, эффектный финал этой истории и, может быть, даже заслуженный. Но с точки зрения другой Истории, с большой буквы, более предпочтительным является сценарий «перестройки», то есть плавной трансформации режима через серию последовательных конституционных реформ при сохранении национального консенсуса. Только такой путь дает шанс избавиться от самодержавия не на пару лет, а навсегда.