Историк Михаил Давыдов — о модернизации Витте–Столыпина и о рецептах сегодняшних реформ в России
«Ребята, да речь шла о преображении страны!»
Освоение Магнитки? Запланировано Госсоветом Российской империи в 1915-м.
Ирригация Средней Азии? Начата в 1901-м, в 1912-м там работали экскаваторы.
Нищета народа? В 1913-м доход казны от акциза на спиртное достиг 952 млн руб. Программа модернизации военного флота стоила 430 млн руб.
Равнодушие империи к бедным? В рамках лишь одной кампании правительством закуплены 70 тысяч лошадей для крестьян.
Ужасы столыпинского переселения в Сибирь? В 1906 году детям переселенцев выданы на станциях 76 635 порций «молока с полуфунтом белого хлеба». Горячих обедов для переселенцев отпущено под двести тыщ… Еще об ужасах переселения: в 1901 г. в Томскую губернию ввезена 71 тыс. пудов с/х машин. А в 1913-м — 2 млн 930 тыс. пудов с/х машин: Сибирь стала рынком сельхозтехники мирового значения. Еще о нищете 1910-х: в 1906–1913 гг. кредитные кооперативы выдали крестьянам 2,5 млрд рублей ссуд (шесть программ модернизации флота?). В 1913 году 30% семей в империи имели сберкнижки.
Цифры вырваны из 1000-страничной монографии историка Михаила Давыдова «Двадцать лет до Великой войны. Российская модернизация Витте–Столыпина», вышедшей в издательстве «Алетейя». Массивы данных и жестко структурированная мысль рисуют новую картину чуть не самого успешного, чуть не самого забытого-оболганного двадцатилетия России. 18 сентября — 105 лет со дня смерти П.А. Столыпина.
***
— Задача книги — показать масштаб реформ Витте и Столыпина? Показать, что реформы в России не обречены на неудачу?
Михаил Давыдов: — Для начала было необходимо показать, что штампы традиционной негативистской историографии несостоятельны. Они не выдерживают верификации как статистикой, так и нарративными источниками. И не выдерживает проверки главный «миф»: причиной революции 1917 года было бедственное положение народа. Своего рода священные коровы негативистской историографии, ее любимые до сих пор обороты: «малоземелье», «голодный экспорт», «непосильные платежи», «разорение крестьянства» — при обращении к источникам оказываются фикцией или, в лучшем случае, капитальным упрощением. То есть оказывается, что содержание «священных коров», условно говоря, убыточный вид животноводства.
Крайне важной я считаю поднятую в книге проблему семантической инфляции используемой терминологии, что почти сто лет прямо влияет на делаемые историками и обществом в целом выводы и ведет к серьезнейшим деформациям наших представлений о прошлом (я писал уже об этом в «Новой газете» — 14 декабря 2012 г.).
Коротко напомню. Совершенно очевидно, что жители Российской империи в конце XIX — начале XX века в понятия «голод», «нужда», «непосильные платежи», «насилие», «произвол» и т.п., которые для негативистской историографии являются ключевыми при описании дореволюционной России, вкладывали, мягко говоря, не совсем тот смысл, который вкладываем мы сейчас.
Особенно показателен в этом плане термин «голод».
Его нельзя применять в XXI веке и к смертному голоду коллективизации и блокады — и к ситуации 1891—1892 гг. Да, современники — среди них Лев Толстой и Короленко — писали о голоде. Однако Толстой, чтобы точнее описать ситуации с неурожаями в 1890-х гг., прибегал к уточнению: «Если разуметь под словом «голод» такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, было недавно в Индии, то такого голода не было ни в 1891 году, нет и в нынешнем» (1897 г.).
До революции 1917 года он служил для обозначения любого крупного неурожая хлебов в нескольких губерниях (в том числе и считающегося смертным голода в 1891—1892 гг., совпавшего с эпидемией холеры, которая и унесла основную часть жертв), при котором автоматически начинал действовать «Продовольственный устав» и жители пострадавших районов получали от государства продовольственную помощь («царский паек»). За 1891—1908 гг. она составила порядка полумиллиарда рублей. Правительство фактически принимало на себя ответственность за стихийные бедствия, поскольку Александр III и Николай II регулярно списывали с крестьян подавляющую часть продовольственных долгов.
После 1917—1922 гг. эта система на глазах одного поколения радикально изменилась, неизмеримо ужесточившись. Перечисленные термины получили новое и куда более страшное наполнение. Так, «голод» стал обозначать смертный голод с людоедством. Для громадного большинства жителей нашей страны самая первая ассоциация с этим словом — голод блокадного Ленинграда, а затем — голод 1921—1922 гг. (5,5 млн жертв), 1932—1933 гг. (6—8 млн погибших), голод 1946—1947 гг. (1,5 млн умерших).
Хотя до 1917 года источники описывают принципиально иную ситуацию — неурожаи, сопровождавшиеся продовольственной помощью правительства, но советскими и постсоветскими историками эти недороды – иногда по недопониманию, но чаще преднамеренно — трактуются (и соответственно их читателями воспринимаются!) уже в меру этого нового знания, полученного в советскую эпоху, то есть именно как реальный смертный голод с людоедством.
Это приводит к элементарному непониманию того, что происходило в нашей стране всего лишь 100 с лишним лет назад. Неисторики, как правило, и вовсе не подозревают о существовании в дореволюционной России системы государственной продовольственной помощи.
Если не осмыслить данный феномен всерьез, если не ввести жесткую поправку на «семантическую инфляцию», то можно оставить мысль о том, что мы имеем сколько-нибудь адекватное представление об истории России после 1861 года.
Сказанное относится и к другим перечисленным терминам негативного спектра.
Народные бедствия?! Они были так невыносимы, что за предвоенное 20-летие 1894—1913 гг. Россия выручила от продажи всех хлебных грузов 10,4 млрд руб., а питейный доход казны за те же годы составил 11,8 млрд руб., т.е. на 13,5% больше. Среднегодовая цена хлебного экспорта составила соответственно 518,1 млн руб., а питейного дохода — 588,3 млн руб.
В 1913-м «питейный доход» Российской империи достиг 952 млн руб. — что было всего на 1,5% меньше совокупного бюджета трех министерств — военного, морского и народного просвещения. А «Большая флотская программа», которая к 1930 году должна была обеспечить полную модернизацию военного флота, стоила 430 млн руб.
О мифе «голодного экспорта» хлеба, которого просто не могло быть в стране с рыночной экономикой (у правительства Империи, в отличие от Совнаркома, не было монополии внешней торговли и возможности выкачивать хлеб из деревни), о правительственной продовольственной помощи в России в неурожайные годы я более подробно писал в предыдущих своих работах.
В этой книге, в частности, я постарался показать, как в «голодные» годы создавалась и нагнеталась в прессе атмосфера Бедствия — в громадной степени за счет элементарных фальсификаций и, как говорят сейчас, фейков.
Совершенно новой является тема крестьянских платежей и недоимок. В традиционной негативистской историографии одним из решающих аргументов в сюжете «бедственное положение народа» считался рост недоимок, дескать, крестьяне живут так плохо, что не в состоянии платить выкупные платежи (это львиная доля их обязательств). Оказывается: порядка 95% недоимок падали на те же 16 губерний с наиболее сильным общинным режимом землевладения. Поуездный анализ статистики крестьянского землевладения и податной статистики в этих губерниях показал, что размеры задолженности не зависели от величины землеобеспечения (нередко самые многоземельные уезды являются главными должниками — и наоборот), а определялись другими факторами, прежде всего несовершенством созданной в 1861 году системы крестьянского самоуправления, частью которой стало податное дело, основанное на круговой поруке. Неплатежи стали своего рода формой самозащиты крестьян от несправедливой податной системы и не являются доказательством снижения жизненного уровня подавляющего большинства крестьян. Тем более что весьма видное место среди должников занимали зажиточные хозяева, в том числе и представители крестьянской администрации, с которых «мир» и спрашивать боялся…
В этой книжке немало данных о том, как подданные не доверяли власти. Размеры урожаев занижались волостными правлениями из «податных опасений», поэтому официальная урожайная статистика МВД дает уменьшенные сборы. Во время проведения 1-й Всероссийской переписи населения в 1897 году по тем же причинам люди нередко боялись говорить о том, чем они на самом деле занимаются, что приносит им доход, сколько получают. Опасались, например, что за пользование сельхозтехникой с прокатных станций во время аграрной реформы Столыпина будет введена новая подать.
Другими словами, от власти люди ничего хорошего не ждали, и преодолевалось это чувство с трудом. Но — преодолевалось. Постепенно начали верить.
Но и власть по-прежнему не доверяла подданным, отсюда масса средневековых по духу стеснений чего угодно, включая бизнес, немыслимых в развитых странах в конце XIX — начале XX века.
— Еще одна твоя тема — промышленный подъем эпохи С.Ю. Витте. Ты много пишешь о мучительном недоверии государства и общества 1860—1870-х к промышленности, к приходу иностранного капитала. Из-за чего, в частности, к русско-турецкой войне 1877—1878 гг. страна пришла без современного флота, с 20% винтовок нового образца.
— Это так. Индустрия — нелюбимая падчерица. Легкая промышленность набрала ход еще до 1861 года, а современную — некрепостническую — тяжелую промышленность создать своими силами не удавалось. Не было компетентных людей, не было опыта.
Между тем уровень промышленного развития в огромной степени зависел от степени свободы предпринимательской деятельности. А Россия и после С.Ю. Витте не стала страной с настоящей свободой предпринимательства.
Один из моих любимых фрагментов в книге — о том, что Донецко-Криворожский бассейн был создан простым соединением на карте двух точек, отстоящих друг от друга на 440 верст.
Соединением железной дорогой Юзовки и Кривого Рога. Угля и качественной железной руды. Со знаменитым мостом через Днепр в Екатеринославе.
…Там есть глава «Два героя российской индустриализации». Джон Юз и Александр Поль. Александр Николаевич Поль открыл железную руду Криворожья в 1866-м. И немедленно отправил образцы и в Европу специалистам, и в Петербург, в Горный департамент. Он добивался финансирования разработки, не хотел, чтобы туда пришли иностранцы, пытался воздействовать на общественное мнение России монографией немецкого горного инженера Штриппельмана…
На это бесполезно ушли полтора десятилетия… На родине его считали чуть ли не за городского сумасшедшего. И в конечном счете оценили его идеи во Франции в 1880 году, где моментально было создано «Криворожское анонимное общество минеральных железных руд» («Societe anonyme des minerals de fer de Krivoi-Rog») с уставным капиталом в размере 5 млн франков. За сутки было выпущено 10 тыс. акций стоимостью 500 франков каждая. Поль был не только крупнейшим акционером, но и одним из директоров общества
Поль начал просить правительство еще в 1873 году, чтобы эти 400 с лишним верст «железки» построили. Построили дорогу только в 1884-м. Джон Юз на свой металлургический завод в Юзовку, из коего вырос город Донецк, возил первые три года руду на волах через Днепр. Вся система проволочек, нерешительности, бюрократической рутины, недальновидности и бюрократии, и бизнеса проявилась здесь.
А когда дорогу все-таки сделали, — надеюсь, я сумел в общих чертах показать цепную реакцию последствий. Уже в 1885- 1887 году строится Александровский завод в Екатеринославле (будущий завод имени Петровского). В 1889 году строится завод в Каменке — она же Днепродзержинск. А потом до конца 1890-х гг. – еще 13 гигантов металлургии. И потом как посыпалось, посыпалось, посыпалось… Вокруг больших металлургических заводов в рост пошли малые и средние: металлообработка, машиностроение, огнеупорный кирпич, черепица, стекло, лес для крепежа из Белоруссии, строительство, инфраструктура городов и заводских поселков, сельское хозяйство — тысячи людей надо было кормить. Об угле и не говорю. В бывшее Дикое Поле в 1880-х переместился динамический центр развития Российской империи!
А если бы построили железную дорогу раньше — глядишь, промышленный подъем начался бы не в 1890-х гг., и многое было бы иначе.
— Ты много пишешь о техническом импорте. Как в Россию ввозили не только локомотивы, но и рельсы для железных дорог. Оконное стекло для городов до 1890-х импортировали из Бельгии (еще раз к теме — много ль было городов и горожан в предреволюционной России?).
— К 1884 году из 34 тыс. км железных дорог 26 тыс. км (почти три четверти) были сделаны из иностранного металла. Ну не зря же император Николай I говорил: «Разве я не понимаю, что из-за крепостного права у нас нет ни промышленности, ни торговли?» Много чего везли: машины, технику. В 1906-м, когда началась столыпинская реформа, теодолитов не хватало! Землемеров, кстати, тоже. Однако постепенно налаживалось, как сейчас выражаются, импортозамещение. Близкие примеры — завод швейных машинок Зингера в Подольске, завод сельхозмашин треста Маккормика в Люберцах и множество других предприятий.
— У тебя есть поразительная цитата из С.Ю. Витте. Он защищает память друга своего, Д.И. Менделеева: «Распускали инсинуации, что будто бы он, поддерживая в… статьях и книгах промышленность и видя в ней всю будущность России, находится чуть ли не на откупе у некоторых промышленников…» Так могли думать о Менделееве — и в 1890-х?
— То, что Менделеева подозревали в ангажированности… ну — такие люди. По себе, видимо, судили.
Я там пишу где-то: барская людская — паршивая школа нравственности, где бы она ни находилась. В захудалом ли именьице потомков Петруши Гринева, в смелянском ли имении графов Бобринских или в Зимнем дворце. Все вышли из прихожей. Кроме очень немногих. Потому и клевали.
Я, кстати, с таким кайфом читаю Менделеева — начиная с тома 16—17-го! Это, конечно, был государственный человек. Министр. Понимание, стратегическое видение…
…Ну не хотело общество модернизации: Россия — аграрная страна! Зачем нам пролетариат, беспокойный и опасный?! Вот другой источник, уже 1900-е, обсуждение столыпинской реформы в Думе и в Госсовете. И мощный хор правых и левых: община предохраняет от пролетаризации… Средневековая психология большинства (80% крестьян было в стране) казалась им залогом стабильности!
Люди жили в мире, которого не понимали. Кстати, это часто случается с современниками.
— Главная тема книги — столыпинская реформа. У тебя она оживляет империю, как дорога из Юзовки в Кривой Рог оживляет Донбасс. Выход на хутора и отруба, «новое крестьянство», начало его агрономического просвещения (ты показываешь, как полувеком ранее это делалось в Европе), взрывной рост числа опытных станций, сельскохозяйственных обществ, кооперации. Переселенческая политика и ее продуманность — с выдачей на станциях горячих обедов всем и «молока с полуфунтом белого хлеба» детям до 5 лет (так, молока в 1906 году выдано 76 635 порций). С медпомощью Переселенческого управления на всем пути от Пензы до Иркутска. С возможностью кредитования, с резким ростом перевозок сельхозтехники в Сибирь.
И ведь это — рост за первые семь лет. Реформа была рассчитана примерно на 50 лет.
— Что касается столыпинской реформы — я хотел показать ее масштаб. Ведь ее обычно сводят к разрушению общины и «всеобщей хуторизации»… Ребята, да речь шла о преображении страны!
Оно, понятно, не могло идти без проблем. Тем более что 40 предшествующих лет правительство вело совершенно противоположную политику, искусственно консервируя уравнительно-передельную общину. Там есть главка «Бывают ли реформы идеальными?». Разумеется, не бывают. Модернизация вообще далеко не всех делает счастливыми. Но в массе… страна оказалась здоровой. Тогда. Миллионы крестьян были готовы к переменам. Оказалось, что в стране много людей, которые хотят ей помочь. И они нашли для себя здесь новый способ существования. Я сейчас именно об образованных людях говорю. Во многом — о людях оппозиционных взглядов.
Я цитирую мемуары Ариадны Тырковой-Вильямс — члена ЦК кадетской партии, известной публицистки. Она пишет об отце, о брате Аркадии — бывшем народовольце, который в 1910-х стал главным деятелем кооперации в их уезде. Ведь это огромное было движение! 60 тысяч кооперативов по стране в 1917 году!
В истории столыпинской реформы сразу бросается в глаза сквозной мотив — стремление к постоянному контакту с обществом, что было большой новостью. Общество поначалу спотыкалось, а потом поверило правительству. И даже оппозиционно настроенные люди — такие как Тырковы и А.А. Кауфман (в книге есть и другие судьбы) — стали говорить: да, правительство у нас такое-сякое… но ГУЗиЗ — Главное управление землеустройства и земледелия — работает классно!
— В главе об оживляющем, мощном воздействии Транссиба на всю экономическую жизнь за Уралом, о колоссальных сибирских и среднеазиатских планах С.Ю. Витте есть фраза: «Теперь — в начале XXI века — понятно, что Россия завоевывалась впрок». Поясни.
— После 1861 года у нас происходил демографический взрыв. Даже при гигантской детской смертности — население страны увеличивалось примерно на два миллиона в год.
Но было ясно, что эта территория позволит разместить это население. А это население позволит поднять и освоить эту территорию. Ты же помнишь прогноз Менделеева (1906 год): в России будет 280 млн к середине XX века? А реально оказалось в 1950 году — 180 млн. Куда это мы сто миллионов душ дели, а?
Были и более поздние прогнозы (1913 год): 350 миллионов, например. Господи, да только в Европейской России какие были резервы для переселения, без Сибири! Для той же самой ирригации Голодной степи и других районов Туркестана.
Прирост населения Российской империи и та продуманная политика, которая разворачивалась с 1910 года, позволили бы воистину освоить ее территорию.
Ну а теперь… Таких ресурсов, как тогда, я не вижу.
— Почему книга называется «Двадцать лет до Великой войны»? Уж очень емкое название…
— Сугубо исторический смысл. В 1893-м Витте становится министром финансов, хотя первую свою реформу он начал в 1889 году. И очень важный мой источник — «Сводная статистика перевозок по русским железным дорогам» — дает полную информацию по основным товарным группам с 1894 года. Никакой особой символической экстраполяции в будущее нет, кроме того, что это 20-летие ломает привычную негативистскую схему неизбежности революции и демонстрирует, что Россия была способна вполне успешно идти в сторону построения правового государства и полноценного гражданского общества. Да, этот путь был бы долгим и трудным, однако не невозможным. И определенно не труднее, чем путь «построения социализма в одной отдельно взятой стране».
За те двадцать лет — страна действительно преобразилась.
— О Голодной степи: у тебя много сказано об ирригации Средней Азии (программа работ стартовала в 1901-м, а в 1912-м у подрядчика Чаева уже работали экскаваторы!). О работе фонда «Романовские земельные улучшения», который ассигновал на эти работы 150 млн руб. в 1913 году. И о других проектах, которые мы считаем достижениями советского периода. От освоения горы Магнитной (запланировано решением Госсовета 1915 года) до искусственного разведения осетра в р. Куре и семги в р. Онеге (опыты начаты в 1910-х). Индустриализация 1920—1930-х продолжала замыслы Российской империи? Хотя, мягко говоря, не афишировала это…
— Еще бы она это афишировала! Конечно, продолжала и замыслы, и реально начатые проекты — начиная с московского метро, завода Лихачева, ДнепроГЭСа, Турксиба и множества других площадок. Не могу не заметить, однако, что, когда советская власть много лет спустя взялась за «2-е издание дополненное и расширенное» кривошеинской идеи «Нового Туркестана», закончилась эта попытка крупнейшей в истории рукотворной экологической катастрофой — уничтожением Аральского моря, разрушением природного баланса на громадной территории и превращением хлопководства в разновидность крепостного труда для жителей Средней Азии.
— То есть: П.А. Столыпин был убит в 1911-м, но реформа продолжалась и набирала ход?
— Механизм реформы к осени 1911 года был уже прекрасно отлажен, что подтверждается последующим ростом всех статистических показателей, ее характеризующих. А.В. Кривошеин оказался достойным преемником Петра Аркадьевича.
Для примера: в начале 1910-х разрабатывались грандиозные проекты в Средней Азии, в Закавказье, шли гидрогеологические изыскания в Степном крае (во многом это будущая «целина»). Шли осушительные работы в Сибири, в частности, в Барабинской степи, позволившие создать маслодельный район на бывших болотах. По отчету ГУЗиЗ, ежегодная производительность переселенцев-маслоделов «превышает всю сумму, затраченную на осушительные работы в течение 18 лет». Не всякому дано так отчитаться о плодах своего труда…
И еще о проектах, завершенных в СССР, я тут прям сам себя процитирую: «Строилась Семиреченская железная дорога от Арыси до Верного, но октябрь 1917 года прервал стройку.
Завершение этого проекта получило название «Турксиба» и стало одной из знаменитых строек 1-й пятилетки. Нельзя не заметить, что А.В. Кривошеин сооружал эту магистраль с куда меньшим напряжением сил, чем советская власть, не говоря о сумме децибел пропагандистского аккомпанемента, сопровождавшего стройку в 1926—1930 гг.».
— Советскому периоду посвящены первые и последние страницы. Я не буду говорить о разнице в технологии «переселения за Урал» в годы столыпинских реформ и — после 1929-го: в книге все прописано с цифрами. Но индустриализация? Как можно было за 20 лет прийти к ситуации, когда Сталинградский тракторный завод должен был выпускать 2100 машин в месяц, а выпускал 35? И каждая, вместо 2,5 тыс. руб. (как было по плану), обходилась в 60 тыс. руб.? Причем ты приводишь подсчеты газеты «Социалистическая индустрия», а не вражий клекот…
— Важная задача моей работы состояла в том, чтобы показать сугубую неправомерность, более того — порочность вновь возникшей моды на сопоставление Российской империи и СССР, продемонстрировав разницу в подходах правительства последних Романовых и советской власти к решению ряда однотипных социально-экономических проблем.
Что же до цифр, то там и по другим предприятиям сходные цифры… Эти данные приводят мои коллеги в своих работах, показывая крайнюю неэффективность непродуманной индустриализации. Что ты, сейчас опубликовано много источников. Свидетельства — безумные. Из 12-тонной болванки делали деталь весом в тонну, остальное шло в стружку. И ради этого крестьяне погибали: потому что хлебный экспорт времен индустриализации (техника ведь в большой степени покупалась «за золото») был воистину голодным экспортом.
А как это стало возможно? Гражданская война, мягко скажем, сильно проредила и кадры квалифицированных рабочих, и кадры инженеров, за которых уже в 1920-х гг. активно взялось ОГПУ. Плюс эмиграция.
С конца 1920-х приходили люди из Чевенгура работать на станках: ну и как они могли работать?
На самом деле — говорить надо о многом. Мифы-то живы. И фактами их проверять многим недосуг. Я в 2012 году слышал на вполне научной конференции доклад одной дамы, сообщившей, что 20% столыпинских переселенцев умирали в пути… Со спецпереселенцами, что ли, спутала?
Надо говорить и о том, что число расстрельных приговоров, подписанных тт. Сталиным и Молотовым только в один день, 12 сентября 1938 года (а таковых 3173 штуки), — больше числа всех смертных приговоров военно-окружных и военно-полевых судов Российской империи за 1905—1913 гг.
И, еще раз, это очень важный для меня как историка разговор: надо говорить о семантической инфляции терминов. Нельзя с равной уверенностью применять слова «голод», «произвол» к концу XIX — началу ХХ века и к советскому периоду. Очень разные меры голода и произвола имеются в виду…
Если столыпинская аграрная реформа была «насилием», то как квалифицировать коллективизацию и методы, которыми она проводилась?
Если дореволюционная деревня была разорена, то какими терминами мы будем характеризовать раскулаченную деревню?
— Мы о многом не успеем поговорить. О глубоком недоверии империи к иностранному капиталу — и борьбе С.Ю. Витте «за него». О росте народного благосостояния в бедствующей предреволюционной России, по сухим данным статистики: к 1913 году примерно 30% семей в империи имели сберкнижки, а у крестьян — примерно каждая десятая семья, но в 14 губерниях их имели свыше 20% крестьян, причем в 1914—1917 гг. шел взрывной рост сбережений. О том, что только кредитные кооперативы выдали крестьянам в 1906—1913 гг. 2,5 млрд руб. ссуд. О том, как реформа, частная собственность и кооперация воспитывали у крестьян то, чего не знали крепостной период и пореформенная община: чувство самостоятельности и чувство ответственности. О резком, взрывном переходе от средневековых технологий земледелия к современным — и роли «образованных сословий» в этом. О том, что только железнодорожная перевозка грузов выросла в три с лишним раза (а сеть увеличилась вдвое), а для страны с рыночной экономикой это ясный показатель движения вперед. О начавшихся глубоких изменениях в сознании «массового русского человека» в эти годы, о росте веры в страну и возможность благих изменений в ней у образованных сословий, о том, чем крестьянин, вышедший на свой надел, отличался от крепостного и общинного.
Но скажи: как резкий, окрыляющий рост перешел во взрыв 1917 года?
— Тут, по-моему, несколько вопросов в одном, и ответ надо разбить на части.
Во-первых, я не намерен на место старого мифа водружать новый. Да, благосостояние населения в целом росло, но не у 100% жителей Империи. И этот рост не означает, что имеющиеся свидетельства тяжелого положения части крестьян — даже с учетом «семантической инфляции» — неверны и их следует игнорировать. Дело в том, что между негативным и позитивным массивами данных об уровне жизни и потребления населения России в конце XIX — начале XX века противоречия нет. Оно существует, и оно неразрешимо только в рамках классового черно-белого подхода, призванного доказать неизбежность «Великого Октября».
Однако на деле верны оба комплекса свидетельств, просто жизнь была несравненно богаче, чем ее описывали пристрастные и/или политически ангажированные современники.
Это противоречие исчезает, как только мы перестаем путать проблему положения крестьянского хозяйства в пореформенной уравнительно-передельной общине с проблемой народного благосостояния. Проблемы эти, разумеется, отчасти налагаются друг на друга, но они далеко не идентичны.
Положение крестьянского хозяйства определялось доходами, получаемыми со своего надела. Второй же показатель складывался из всей суммы доходов населения, и применительно к крестьянству он равен сумме доходов от надела и вненадельных заработков, прямо учесть которые мы не в состоянии, но о которых можем судить косвенно.
Ведь динамика уровня благосостояния населения отражается в интегрированных показателях, характеризующих социальное и экономическое развитие России, и — взятые в комплексе — все эти данные неоспоримо говорят о позитивной динамике потребления населения Российской империи, что вполне естественно.
Нужно только помнить, что миллионы крестьян в той или иной форме принимали участие в экономической модернизации и индустриализации. Население страны получало деньги за производство товаров — как сельскохозяйственных, так и промышленных (и одновременно было их покупателем!), за то, что участвовало в железнодорожном, промышленном, городском строительстве, за работу на перевозившем все больше грузов транспорте (железнодорожном, речном и морском) и в сфере разнообразных услуг. Это отчасти отражалось в росте акцизных доходов, в динамике вкладов в сберегательные кассы и кредитные кооперативы, в увеличении транспортировки потребительских товаров.
И следует помнить, что каждый пуд из сотен миллионов, фигурирующих в статистике производства, торговли и перевозок, был неоднократно оплачен.
Во-вторых, в основе революции 1917 года, началом которой стал Февраль, лежит, по моему — и не только! — глубокому убеждению, безнадежно проигрываемая война с Германией (не с Австро-Венгрией!).
Главная причина революции 1917 года — конфликт элит, а не бедственное положение народа. Контрэлиты сумели грамотно вовлечь народ в протестное движение. После катастрофы на фронте в 1915 году у части представителей либеральной контрэлиты возникло убеждение, что для победы в войне необходимо отстранение Николая II с его женой-«изменницей» (и Распутиным в придачу) от власти, причем ликвидация монархии поначалу не планировалась. Заговор возглавил А.И. Гучков и ряд видных деятелей ЦВПК, к которым примкнула часть генералитета и офицерства (о заговоре были осведомлены даже некоторые члены императорской фамилии). Они объединились с радикальной контрэлитой — социалистами (в этом, кстати, истоки будущего двоевластия). Эта публика самонадеянно и наивно верила, что, убрав царя — стержень, позвоночник всей русской жизни, — она сумеет справиться с силами, которые она разбудила, и доведет дело до победы. Об этом очень убедительно пишет историк Сергей Куликов.
Не будь заговора во главе с А.И. Гучковым, до осени 1918 года русская армия безусловно удержала бы фронт, и Россия оказалась бы державой-победительницей1. Едва ли не лучшее свидетельство того, что революция не вытекала из логики развития страны как после 1906 года, так и после 1 августа 1914 года, — произнесенные Лениным в январе 1917 года известные слова о том, что «нам, старикам», грядущей революции уже не увидеть.
А после отречения Николая II началось постепенное разнуздание большей части населения — в тылу и на фронте, освобождение ее от тех нравственных сдержек, которые в привычной жизни обеспечивают приемлемое общежитие, нормальную коммуникацию между людьми вообще и представителями различных социальных страт в частности.
Отречение царя разбудило архетипы сознания, и тонкий слой цивилизации был в секунду — с точки зрения Истории — сметен появившейся возможностью творить зло безнаказанно.
А если немного отвлечься, то в более широком контексте между успехами модернизации и протестным движением, в общем, нет противоречия. Знаешь, кажется, Хантингтон говорил, что надо различать две вещи. Модернизация — это процесс. А модернизированность — его итог. Все, процесс завершен. Так вот: модернизированность — это стабильность. А модернизация — нет, нестабильность. Процесс. И этот процесс не всех делает счастливее.
И, конечно, громадную роль в революции сыграло то, что в теории конфликта называется «относительная депривация». Очень коротко — разница между желаемым и действительным. Как в уровне жизни, так и в качестве жизни. Доходы растут, но потребности (не только материальные) растут еще быстрее. Об этом пишет в своей классической работе Тед Роберт Керр «Почему люди бунтуют?» и другие авторы. Относительная депривация, т.е. неудовлетворенность людей своим положением, статусом, общим положением страны и т.д., считается важнейшим двигателем протестных движений.
Вообще говоря, нередко характер депривации — кристаллизация очень длительного исторического опыта. Иногда возмездие за него. В 1893 году Иван Илларионович Воронцов-Дашков (министр двора, а позже наместник на Кавказе) писал очень точно об этом опыте общинного крестьянина — я хоть фрагмент процитирую по книге: «В основании строя всей его жизни лежало подчинение воле владельца, безразлично была ли этим владельцем казна, удел или помещик. Эта воля и только она одна руководила всей его деятельностью, способами пользования ему имуществом… даже его семейной жизнью…
Очевидно, что его исторической привычкой было быть руководимым во всех проявлениях его жизни, а не руководиться в них самому. Эта же привычка была его бытовою особенностью.
О веками сложившемся, каком бы то ни было праве, он понятия не имел, да и не мог иметь, так как в действительности, в жизни, он никаких прав не имел. …Только постепенное воспитание его в уважении к правам других и в умении пользоваться своими собственными правами, в ясном понимании того, что законно и незаконно, что можно и чего нельзя, могли приготовить его к тому, чтоб стать по праву гражданином земли русской. Община не могла удовлетворить этим требованиям, сама не имея об них никакого понятия».
Добавлю: народ не есть неизменный Гринвичский меридиан. Народ — продукт своей истории. И он меняется, когда ему помогают измениться.
— Длилось это «постепенное воспитание» менее двадцати лет. А потом — не буду перечислять ужасы, великие надежды, срывы и отложенные старты… Но хотя бы теоретически: на основе изучения столыпинских реформ — каким ты видишь ход успешных реформ? И что должно бы делать в России идеальное правительство, чтоб «его признали»?
— Первый компонент рецепта удачных реформ, на мой взгляд, — это добрая и твердая воля правительства, которое намерено претворить в жизнь программу преобразований.
— В чем она должна выражаться?
— В его декларациях, подтверждаемых его законами. И неустанном контроле их выполнения. Не так, как было при Ельцине в 1990-х, когда шел вал законов, которые никто не читал и никто не исполнял.
А так, как это было у Столыпина: постоянная, ежедневная, неустанная работа. Вот есть декларация о намерениях, под которую подводится юридическая база. И есть ежедневные усилия по ее реализации.
Второе: это ясная, подробная, если хочешь — научно обоснованная программа реформ. Обязательно основанная на хорошем знании своей страны. Не всякая идея, успешная в одной стране, сработает в другой. Надо понимать, что тебе подойдет, а что не получится.
Шестьдесят лет в СССР была жесточайшая плановая экономика, в которой доминировал ВПК, — как можно было все разломать в одночасье и верить в «невидимую руку рынка»? Схожим образом кадеты в начале ХХ века истово верили, что когда в России появятся конституция и парламент, то акушерки, условно говоря, начнут лучше принимать роды, а артиллеристы точнее стрелять.
А столыпинская реформа, во многом подготовленная С.Ю. Витте, опиралась на понимание страны. Я пытаюсь это показывать. Когда началось переселение в Сибирь, какую материальную базу они создали: да, от «молочных порций» на станциях, строительства школ и церквей до осушения и заселения рассадника сибирской язвы — Барабинской степи! Вот так это было!
Третье — наличие квалифицированных руководителей и исполнителей, у которых, — я скажу очень важную вещь, — нет веры в немедленное чудо (к чему мы, как ты понимаешь, склонны всю свою историю). Но есть вера в медленные и постепенные изменения. Вот как Столыпин говорил: «Аграрный вопрос нельзя решить. Его можно только решать». Но он показал, что это возможно.
Четвертое — продуманная юридическая база. Которая развивает сюжет от простого к сложному. По аналогии: Генри Форд устанавливал и запускал конвейер четыре года. Его рабочие шли от простого к сложному. Даже думать не хочется, что с ним сделали бы в СССР, через сколько недель он оказался бы вредителем …
Пятое. Сотрудничество с обществом. И шестое — доверие населения к правительству.
И очень многое из этого в годы Столыпина было не утопией, а реальностью.
— Какой у книги «Двадцать лет до Великой войны» тираж? Ну пусть — стартовый тираж…
— Тысяча экземпляров.
***
Справка «Новой»: Михаил Давыдов — профессор кафедры политической истории Высшей школы экономики. Автор монографий «Оппозиция его величества»: дворянство и реформы в начале XIX века» (1994, 1995, 2005), «Очерки аграрной истории России в конце XIX — начале ХХ в.» (2003), «Всероссийский рынок в конце XIX — начале ХХ в. и железнодорожная статистика» (2010).