Исследования изменений в современной капиталистической системе. Часть 1. Идеология и политика
***
Закон против свободы: как скрывается господство при капитализме
Капиталистический мир всегда привлекал свободой и открывающимися перед человеком возможностями. Эти ценности оказались сильнее священности монарха, они же подтолкнули СССР (с его бюрократией и “дефицитом”) к краху. По иронии, именно отсутствие свободы и пространства возможностей стало главной темой антикапиталистической критики в западных странах. Юридическая свобода и равенство скрывали тонкую систему господства.
Юридическая свобода и равенство на практике оказались фикцией: богатство и власть всё больше концентрируются в руках немногих, легко поворачивающих закон и демократию в свою пользу. Реклама дразнит нас, предлагая купить дорогой автомобиль или полететь отдохнуть на Багамы, однако эти «безграничные возможности» существуют где-то вне нас, вне большинства народа, для избранных (кем? почему?).
Имущественное неравенство можно списать на «лень», утрату духа авантюризма и т.д., то есть перевести вину с системы на человека. Но вот ограничения свободы стали болью даже для самых убеждённых либертарианцев: слежка в интернете, ограничение свободы слова и протестов, поддержка ксенофобии и самых архаических стереотипов, наконец, просто военные вмешательства в дела чужих государств…
За свободой капитализма сложно не почувствовать какую-то скрытую силу, неявную систему господства. Именно исследованием этого невидимого господства и занимались западные протестные интеллектуалы, социалистические и либеральные. Их идеям, в сопоставлении с аналогичным анализом правых мыслителей (критикующих капиталистическую демократию с позиций «чистого» господства), посвящена книга доктора юридических наук, профессора Игоря Исаева «Господство».
Включение в рассмотрение правых теоретиков, идеологов-апологетов «сильной власти», не случайно. Как человек, боящийся гипноза, оказывается более чувствительным к его воздействию, так и воюющие с господством мыслители переоценивают его, относятся к нему недостаточно критически, оказываются под впечатлением от того пышного образа, который капиталистические господа сами себе рисуют.
Следуя главному постмодернистскому авторитету в данном вопросе Мишелю Фуко, Исаев рассматривает господство (и его безличную форму — закон) как некую самостоятельную категорию (идеальную, символическую сущность), прослеживая её саморазвитие от древнейших времён (установлений Бога, ритуала жертвоприношения, замещения кровной мести), через мыслителей античности, просвещения, Нового времени — и до трактовок постмодернизма.
Характерно, что, уделив немало страниц Гегелю и Фуко, автор буквально парой слов отмахивается от Маркса (и вообще марксизма, за исключением пары цитат из Лукача и Каутского) — как от «утопии». Забавно: подобной оценки удостоился единственный упомянутый в книге экономист и материалист, а не веривший в Абсолютный Дух профессор или мечтавший (на основе вакхических видений) о грядущей расе Господ Ницше.
Автор отрывает формы господства от их реальной исторической основы — условий деятельности людей; от, как сказал бы Маркс, степени развития их производительных сил и установившихся производственных отношений. Потому Исаеву приходится выводить господство из абстрактных предвечных сущностей: Бога или «природы человека». На деле это означает, что господство выводится из самого себя: оно рассматривается как некая особенная сфера, изначально присущая человечеству, связанная с переживанием смерти.
Так, вслед за Гегелем, Исаев описывает мифические времена, когда одни люди (генетические «господа») смогли смело принять вызов смертности, поставить на кон свою жизнь, и потому сумели подчинить себе других («рабов») — побоявшихся за свою жизнь и сдавшихся. Поначалу рабов просто убивали; затем им навязали труд: медленную, отложенную смерть от растраты жизненных сил. Вторым, косвенным следствием проигрыша, стало создание рабской идеологии, обосновывающей их подчиненное положение и позволяющей им «спокойно» жить.
Хотя эта история — миф, она отражает простую мысль: мы начинаем наше рассмотрение с момента, когда господство уже существует, не вдаваясь в историю его возникновения. Нам важна внутренняя логика господства, его развитие (скорее, даже «развёртывание») под воздействием внутренних противоречий.
Гегель предполагал, что, поскольку рабский труд не просто воспроизводит одно и то же состояние, а изменяет мир — рано или поздно он трансформирует и рабов, и их хозяев, сняв это противопоставление. Вслед за рядом правых философов Исаев связывает этот этап с буржуазными революциями: господ-аристократов свергли трусоватые трудяги-буржуа. Снятие противоположностей здесь предстает как уравнивание всех перед законом в качестве формально-одинаковых владельцев товара, хотя единственным «товаром» для значительной части населения и становится их рабочая сила. Впрочем, капиталистическая система на деле стремится нивелировать все индивидуальные различия, сделать людей идеальными винтиками в машине производства и рынка.
Человеческие качества, сферы деятельности, искусство и наука — всё теряет самостоятельное значение, самоценность; единственным критерием (и целью) становится прибыль. Деньги занимают место духовных и религиозных идеалов. Главной доблестью становится хитрость торгаша. Рука об руку с юридическим равенством владельцев товара идёт иллюзия о стирании всяких политических различий между людьми, об единении всей нации вокруг рыночных ценностей. Народ, ранее жёстко разделённый на сословия, превращается в единую однородную «массу».
Вместе с тем, господство не исчезает из общественной жизни. Хотя юридически все равны, фактическое неравенство нарастает. Хотя демократия исходит из аксиомы, что выбранный от некоей группы представитель является её идеальным выразителем, на самом деле у него находится личный интерес, и разрыв между народом и его представителями всё ширится. Хотя решения принимаются большинством голосов, сама эта система держится на необъяснимом согласии меньшинства подчиняться большинству — и потому она является крайней неустойчивой, грозящей обрушиться, стоит меньшинству отказаться сотрудничать.
Наконец, стоящий над системой и удерживающий её закон должен быть сначала кем-то установлен (через полагающее основы насилие), а затем поддерживаться многочисленными бюрократами, служащими, полицейскими и солдатами. Более того: поскольку жизнь не стоит на месте, законы должны либо кем-то изменяться, либо кем-то трактоваться. Это не может не привести к созданию широкого слоя управленцев, по сути — новых анонимных господ, «размазанных» по «единообразному» капиталистическому обществу. Если раньше эти функции заключал в себе конкретный монарх (хотя наличие при нём «серых кардиналов» и двора уже тогда запутывало дело), то теперь мы имеем дело с более сложной и неочевидной ситуацией.
Неочевидность усугубляется тем, что закон постепенно становится слишком сложной сферой, за изменениями которой (произвольно вносимыми политиками) могут уследить только специалисты. В какой-то момент рядовой гражданин оказывается в ситуации, где он не может знать все тонкости законодательства, и закон становится неизвестной и неподконтрольной ему силой, сосредоточенной в руках бюрократии и юристов.
Такой распределенной структуре, как и всякой власти, присущи два качества: с одной стороны, она нужна для рациональной организации общественных сил (узко понимаемая «власть»); с другой — ей присуща «воля к власти», иррациональное стремление укрепить свою позицию, расширить своё господство на все аспекты жизни, стать тотальной (узко понимаемое «господство»).
Разрастаясь, анонимное господство усиливает давление на граждан. В какой-то момент оно должно вызвать восстание. Но — здесь проявляется ключевая идея Исаева — в этот момент у людей срабатывает доставшаяся в наследство рабская идеология, оправдывающая их подчинение. Движущей силой восстания является бессильная зависть, «ресентимент», требующий свержения господ, но не позволяющий выйти за пределы системы господства. Победившая «масса» вынуждена выделить из своей среды лидеров, вождей — из идеи рациональной власти; но эти делегаты также подвержены воле к власти, и потому круг господства повторится сначала; может быть, даже в более жестоком варианте.
В каком-то смысле идея ресентимента оправдана. Режим действительно заставляет людей думать в своих категориях, делает их заложниками своей логики. Граждане готовы свергнуть конкретных «нехороших» людей, но саму систему считают идеальной или единственно возможной — а потому обрекают себя на все проблемы, генерируемые системой.
Проблема в том, что, рассматривая господство как таковое, мы попадаем в порочный круг. Раз возникнув, власть внушает гражданам свою необходимость — и отныне люди теряют способность отступиться от внушённой им схемы. Поэтому все революции признаются априори бесполезными, даже вредными. За революционными изменениями следует реакция — и, что самое важное, берётся она из того же источника, что и революция: народа, массы. Люди как бы двигают колесо истории вперёд, а затем пугаются — и поворачивают всё вспять.
Исаев, вслед за Фуко, слишком серьёзно относится к предполагаемому «единообразию» капиталистического общества. Господство они размещают в символической области, в психологии, в сознании людей, а не в реальной деятельности (организации труда, экономике). Соответственно, победа над властью у них решается не через преобразование мира, основы, отражающейся в сознании — а в изменении самого сознания. Поскольку же сподвигнуть сознание на изменение самого себя у постмодернистов не получается, они вынуждены рассматривать господство как рок человеческого рода.
Даже поверхностный анализ обнаруживает взаимосвязь между политическим делением современного капитализма и имущественным расслоением: бюрократия отчасти состоит непосредственно из крупных капиталистов, отчасти — находится у них на содержании. Проблема сегодняшней демократии — не просто в том, что выбранный из среды других рабочих рабочий постепенно отделяется от своих собратьев, и даже не в том, что интересы рабочих представляет топ-менеджер. А в том, что избиравшийся топ-менеджер хочет представлять интересы только «общества в целом», только мнимой всеобщности, за которой скрываются интересы господствующего класса — крупного капитала. Исаев же видит лишь заявленное единство, не замечая реального разделения. Формальный рационализм закона он противопоставляет не реалиям экономической жизни общества, а некоей абстрактной «иррациональности», человеческому бессознательному.
Автор говорит, что бесперспективность революций (как и многое другое в книге) доказывается историческим опытом — но не ссылается при этом ни на какое конкретное событие. Единственное исключение — тезис о том, что народ, начинающий революцию, сам же потом запускает реакцию: он должен доказываться опытом Великой французской революции. Однако этот пример говорит об обратном: реакция началась после того, как буржуа (склонявшиеся к союзу с аристократией) задавили низовую самоорганизацию (секции), расправились с радикально левыми силами и заявили о необходимости примирения бедных с богатыми. Более того, это противостояние буржуа и рабочих низов вызывало к жизни повторные революции и реакции ещё на протяжении целого века, пока не вылилось в основание Парижской Коммуны и её подавление оккупационными войсками! Приписывать всё это самодеятельности однородной «массы» — вопиющее упрощение, следующее из предельного пренебрежения социальными реалиями в угоду гегельянскому развитию чистой идеи.
Конечно, в конце Исаев приходит к вопросу о соотношении символических представлений (идеи) господства с некой реальной (материальной) основой, но раскрыть его оказывается не в силах. Вслед за католиком Жозефом де Местром автор восклицает: за политической системой скрыта некая тайная сила, другая реальность, основа, изменения в которой отражаются на форме господства и могут даже поставить её с ног на голову, поменять значение всех его понятий на противоположные. Она-то и может разорвать порочный круг самоподдерживающейся идеи господства. Если бы только существовал великий левый философ, разрешивший проблему отношения духа и материи, нашедший эту «основу» и описавший её законы!..
Исаев пишет о необходимости прорвать идеологические ограничения, но сам совершает эту ошибку. Почему это происходит? Из-за того, что автору удобна капиталистическая система, и он хочет устранить её недостатки («господство»), сохранив преимущества (власть). Главный враг системы — Маркс, и потому он должен подвергаться замалчиванию. К сожалению, обойти выводы коммунизма при последовательной критике капитализма до сих пор никому не удалось: максимум их можно протащить тихо, под соусом другой терминологии, как это делает Жижек. Иные же пути (которыми пошёл и Исаев) приводят в тупик, в разочарование — а потому и к повороту вправо, к признанию истины господствующей системы. Автор ещё не сделал этого последнего шага, но явно к нему подошёл.
Источник - https://regnum.ru/news/polit/2653737.html
***
Как политику подменяют популизмом? Есть ли политика вне популизма?
Сегодняшних политиков, твердящих про всевластие элит и исключение из политики народа, часто причисляют к «популистам». Термин этот давно стал ругательным: его применяют ко всем без разбора. Однако опыт ложных, «оранжевых» переворотов требует от нас провести разграничение: где кончается революция и где начинается играющая на руку правящему классу демагогия? Может, уже в делении на элиту и «единый» народ?
От России до Америки политическое противостояние всё более сводится к двум полюсам: элите (даже если она разбивается на две «ретирующиеся» партии) и «простому народу». Устремления первых более-менее понятны: удержать власть в своих руках максимально правдоподобным («легитимным») способом, от технократии (власти «экспертов») до фашистской диктатуры. А вот второму, народному полюсу внимания, уделяется на удивление мало. И неспроста.
Сегодняшних политиков, твердящих про всевластие элит и исключение из политики народа, часто причисляют к «популистам». Термин этот давно утратил определённость и стал ругательным: его применяют ко всем, к левым и к правым, к деятелям испанского сетевого движения Indignados, к поднявшемуся из низов имперцу Реджепу Эрдогану и к миллиардеру Дональду Трампу. Однако опыт «ложных», «оранжевых» переворотов, приводивших к власти не «народ», а новые (спасибо, если не старые) элиты, порою даже более жестокие и коррумпированные, показывает, насколько важно отличать мнимых «друзей народа» от реальных революционеров и протестующих.
Как это сделать, по каким критериям? И нет ли подвоха в самой постановке вопроса, в этом простом делении: на плохую власть и хороший «народ»? Разве не использует его подчас и сама элита, объявляя себя общенародным представителем, а своих противников — агентами международных сил? Не является ли размывание терминов вроде «популизма» сознательным ходом, препятствующим пониманию ситуации?
Профессор политологии из США Ян-Вернер Мюллер в своей книге «Что такое популизм?» пытается ответить на эти вопросы. Он даёт краткий экскурс в историю популистской политики, очерчивает её сегодняшние рамки и показывает, почему она в принципе не может выполнить свои обещания.
По Мюллеру, популизм — это определённое видение политики, строящееся на ряде упрощений (играющих, в конечном счёте, на руку капиталистическим господам). Оно предполагает однородность (единство) народа, обладающего идеальной моралью и полным осознанием своих интересов, противостоящего развращённой коррумпированной элите (чаще всего наднациональной, «прозападной»). Кроме того, популисты считают себя точными и исключительными представителями воли этого единого народа, причисляя всех своих противников либо к агентам элит, либо к иностранным наймитам, то есть к лицам, находящимся за пределами единого народа.
В случае, если популисты оказываются у власти, они отстаивают примирение элит (их самих) и народа, богатых и бедных, вокруг некоей общенациональной идеи, проводником и выразителем которой является популистская власть. Всех несогласных (оппозицию) они считают не представителями каких-то групп внутри общества, а внешними врагами.
В этой схеме нетрудно узнать «соглашательство», которое в своё время критиковали коммунисты: попытку закрыть глаза на раскол внутри общества на классы, на угнетённых и угнетателей, на группы с разными интересами, ради некоей общенародной идеи, которая (в конечном счёте) играет на руку правящему классу, является его классовой идеей. Такого псевдоединения требовали буржуазные революции, после свержения аристократии подавившие и всякую организацию низов (рабочих, крестьян, а затем и мелкой буржуазии). Его же требовали войны и авторитарные режимы.
Характерно, что для псевдоединства требуется наличие врага, которому отказывают в праве быть частью народа. Как заметил Славой Жижек, для объединения враждующих частей общества реально существующий внутренний конфликт нужно приписать влиянию внешних сил, иностранных агентов или представителей «плохой» расы. Во времена маккартизма в США (эту идеологию Мюллер считает классически популистской) американскую нацию, богатых и бедных, объединяли против коммунистов. Аналогичные попытки мы видели и в России: призывы к народу достигнуть «взаимодополнения» (как выразился патриарх Кирилл) с элитами сочетались с идеей примирения красных и белых на базе проклятия коммунизма.
Популизм рождается из противостояния технократии, считающей народ слишком «тёмным» для управления и потому вытесняющей его из политики в пользу нейтральных «экспертов». Однако это различие также является мнимым. Популисты считают, что только они знают, чего хочет народ (иногда лучше, чем сами люди), и потому также стремятся к стягиванию всей власти в своих руках. Они не стремятся к прямой демократии, не поддерживают (и даже прямо противостоят) всякой низовой организации, вроде советов и профсоюзов. Популисты обычно даже не ставят под вопрос систему выборов как таковую — только жалуются на «фальсификации», не позволяющие народу выразить своё истинное мнение. Популизм предполагает, что к власти придут «знающие», «хорошие» люди, как и при технократии. Только знать они должны не экономику и юриспруденцию, а душу народа, его «общие» чаяния. Абстрактный единый народ не может ошибаться — но услышать его способны только популисты.
Популисты склонны концентрировать власть в своих руках, сводить всё к исполнительной власти (например, ручному управлению президента). При возможности они вносят правки в конституцию (совсем без референдума или с референдумом по очень общим, открытым для интерпретации вопросам), отменяющие даже формальную независимость судов и уменьшающие влияние парламента. Не все при этом могут дойти до прямого авторитарного правления: Мюллер отмечает, что для международного признания требуется сохранять какую-то формальную демократию и разделение властей. С другой стороны, популисты зачастую на самом деле представляют интересы крупной буржуазии, класса, умеющего сохранять власть в своих руках посредством якобы демократических институтов.
Если общенародность и имеет у популистов какую-то реальную основу, то это — то, что Мюллер называет «клиентализмом»: материальные выгоды или бюрократическая поддержка в обмен на политическую лояльность. Характерный лозунг популистов — «Отнять и поделить». Вместо того, чтобы перестраивать экономику и решать проблему бедности систематически, популисты начинают просто выдавать всем пособия (зачастую — даже не увеличивая налоговое бремя на самых богатых, перекладывая его на мелкий бизнес и более-менее состоятельных работников). С другой стороны, крупному бизнесу дают сращиваться с государством — впрочем, это характерно для капиталистической системы как таковой, движущейся к монополизации всего и вся.
В итоге опасность популизма в том, что он может обеспечить разве что смену конкретных лиц (или кланов) во власти, не затронув ни классовой структуры общества, ни социально-экономической системы. Популисты канализируют низовой протест и в каком-то смысле служат для приобретения всё той же (по сути) системой новой легитимности, признания. На этой волне они могут даже ужесточить властные механизмы, усилить угнетение, пойти на прямые расправы с реальными протестными и революционными силами (например, коммунистами), что приведёт к усилению власти элит (и правящего класса), а не её ослаблению.
Мюллер утверждает, что здоровый, продуктивный политический процесс начинается с признания раскола общества, идущего противоборства классов и групп внутри этих классов. Их интересы нужно рассмотреть и сопоставить (в чём они противоположны, где они сходятся). Дальше профессор, вставая на либеральную позицию, призывает найти некий компромисс, подписать новый общественный договор, удовлетворяющий максимальному числу интересов и притесняющий (или исключающий) минимум людей. По идее этому должна способствовать структура демократии, с её «сдержками и противовесами», ветвями власти и представительствами.
Впрочем, Мюллер признаёт, что эта система уже показала свою неэффективность: на это указывает сама ситуация потери доверия демократическим институтам и подъёма популистов, в которой мы оказались. Современная демократия действительно ставит на первое место интересы элиты (правящего класса), действительно исключает широкие массы из политического процесса. Более того, профессор признаёт, что коммунизм является полноценной альтернативой популизму: он исходит из деления общества на классы, выходящее за рамки простого противопоставления «угнетатели — угнетаемые». Марксисты «нетерпимы» (требуют исключения) крупной буржуазии и говорят о диктатуре (посредством более прямой демократии) одного из угнетённых классов — пролетариата, наёмных работников. Этот радикальный ход нужен, чтобы сменить саму социально-экономическую систему, перевести её на иные рельсы — в противоположность компромиссу всех групп внутри капитализма.
В социалистическом обществе при этом останутся противоречия: например, между мелкой буржуазией и пролетариатом, — но они будут уже менее острыми и с развитием экономики сойдут на нет. Стоит отметить, что левая критика СССР во многом базируется на том, что уже Сталин попытался затушевать эти остающиеся в социализме противоречия (особо острые в далеко не самой передовой России), которые в итоге и взорвали общество изнутри.
Наконец, коммунизм подразумевает более сложную динамику отношений классов, их представителей и «авангарда»: лидеры нужны, они должны просвещать и вести массы — но опираясь на живой опыт этих масс, на их сознание. Надежда на стихийность означает отдать людей в руки капиталистических идеологов; действие, опережающее текущий уровень понимания власти, означает одиночество или авторитарную власть, склонную к вырождению. В любом случае коммунизм допускает возможность ошибочных представлений и у народа, и у вождей; он требует дискуссий, критики, свободы слова.
Можно спорить по поводу самого слова «популизм», однако стоит признать, что Мюллер адресуется к острой практической проблеме: настойчивой адресации к «всенароду», делающей и без того запутанную политическую картину вконец непонятной, скрывающей истинные мотивы политиков и затушёвывающей реальные противоречия. Правые пользуются популизмом для обмана электората, левые — для обмана себя (и сторонних наблюдателей).
Сегодняшняя политика, находящаяся в глубоком кризисе, требует чёткости и анализа, а не благожелательных призывов забыть противоречия и соединиться в мечте о чём-то возвышенном. «Прежде, чем объединяться, и для того, чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться», — можно как угодно относиться к коммунизму, однако в политической мудрости Ленину не откажешь. Политику как таковую требуется оздоровить, и отказ от описанных Мюллером иллюзий — важнейший шаг на этом пути.
Источник - https://regnum.ru/news/polit/2656652.html
***
«На цепь»: Как интернет пытается взять власть и бизнес под контроль
Интернет стёр границы приватного — но не только для рядовых граждан: тайные махинации политиков и бизнеса становятся предметом обсуждения; локальные беды и несправедливости выходят на международный уровень. Интернет видит и помнит всё: “Большой брат” следит за нами, но и мы теперь следим за “Большим братом”. Возьмут ли корпорации наши жизни под контроль, или это мы возьмём под контроль корпорации?
Среди ставших обыденными вещей интернет (шире — современные коммуникации) вызывает, пожалуй, самые непримиримые споры. Одни эксперты считают его провозвестником эры свободы и прямой демократии, новой, «цифровой» экономики. Недавно, в XIX веке, такие надежды когда-то возлагали на печатный станок, «призванный» уничтожить монархию и церкви. Другие — указывают на влияние крупных корпораций, перестраивающих интернет под свои коммерческие нужды, противоречащие массовому творчеству; на мощь государств (особенно Китая), ограничивающих сетевую свободу; наконец, на негативные психологические эффекты использования интернета. Легко сказать, что правы оба: но что это значит на самом деле?
Интернет давно «слился» с реальностью, стал её продолжением (а не совсем отдельной сферой, принадлежащей IT-специалистам). Значит, присущие реальности противоречия оказались перенесены в «виртуальный мир». Поэтому важно понять, где заканчивается лишь отражение извечных проблем, и где начинается собственно новизна интернета. А затем — узнать, не даёт ли эта новизна новых путей решения старых противоречий? Эти задачи поставил перед собой австралийский профессор политологии Джон Кин в книге «Демократия и декаданс медиа».
Кин утверждает, что новые технологии привели к обострению старых противоречий капитализма. Это проявляется даже на уровне доступа к интернету: хотя мобильные телефоны в Южной Африке стали доступнее, чем чистая питьевая вода, в мире до сих пор остаются миллиарды людей, для которых современные коммуникации — непозволительная роскошь. Исследования показывают, что неравенство в доступе и способах применения интернета поразительно даже среди молодёжи в богатых странах; здесь сохраняются и классовые, и национальные, и половые, и даже физические различия.
Стоит отметить, что интенсивность использования телефона или интернет-сервисов у большей части человечества не так высока, как может показаться. Люди всё ещё имеют «время для размышлений» и спокойного чтения. Тем не менее, эпоха «коммуникационного изобилия» стирает границы частной жизни, приватности — а значит, многие вещи, прежде скрытые от общественности, регулярно становятся предметом обсуждения. Это относится не только к рядовым гражданам (на что обычно обращают внимание в первую очередь), но и к чиновникам, политикам, государству. Тайное становится явным, обыденное — проблематичным. Хотя многие структуры всё ещё остаются закрытыми, а их действия и решения — тайными, сама эта закрытость и тайность перестают быть нормой.
Конечно, манипуляции информацией становятся частью жизни; но не стоит считать людей совсем глупыми и беспомощными. Регулярные разоблачения, столкновение различной информации и точек зрения, заставляют современного человека с подозрением относиться к СМИ и ко власти. Люди начинают видеть за «объективной» информацией чью-то точку зрения и определённый контекст.
Традиционная иллюзия, будто частная жизнь есть нечто оторванное от окружающей действительности, политики, крупных властных интересов — развеивается. Благодаря социальным сетям каждый наш шаг становится публичным, воздействующим на общество и получающим от него отклик. Контекстная реклама обращает наше внимание на то, как корпорации пытаются влиять на наши действия и решения, ранее казавшиеся «частными», сугубо личными.
Интернет, зачастую через сознательные усилия пользователей, аккумулирует огромные базы данных, сохраняющих память в том числе и о политических событиях. Многие системы, в том числе и господствующие сегодня властные отношения, перестают казаться вечными и «естественными» — люди получают доступ к их истории.
Капитализм давно перешёл на стадию империализма, господства наднационального финансового капитала. Теперь международной стала и коммуникация, доступная рядовым гражданам. Человек может быстро узнать о том, что происходит не только в другом регионе, но и в другой стране; верно и обратное: локальные события перестают быть локальными, они могут получить поддержку не только в масштабах страны, но и во всём мире. Демократия получает шанс прорвать национальные рамки (о чём мечтали ещё классики ХХ века, вроде Томаса Манна) и выйти на мировой уровень. Возможно, мы доживём до момента, когда извечный национально-демократический вопрос о том, кто имеет право голосовать в данном государстве, отпадёт сам собой.
По словам Кина, старый неосуществимый на деле идеал «информированного гражданина», в любой ситуации находящего единственное разумное решение (продвигавшийся в основном сторонниками ограничения избирательного права образовательным или имущественным цензом; ныне — адептами «технократии»), по факту заменяется идеей «сознательных граждан». Такие граждане осознают, что знают не всё; им открывается также ограниченность их правителей, крупного бизнеса, официальных экспертов и необходимость широкого общественного контроля за их деятельностью. Сталкиваясь с несправедливостью не только в своём непосредственном опыте, но и в опыте миллионов других людей по всему миру, они могут выйти на качественно иной уровень сознательности.
В связи с этим Кин говорит о начавшемся оформлении нового типа демократии — «мониторной». Перспективы прямой демократии, непосредственного участия широких народных масс в принятии решений, всё ещё остаются туманными. Вместо этого развитие политики в интернете пошло по пути гражданского контроля. Рядом с официальными выборными и государственными структурами стали появляться гражданские инициативы, некоммерческие организации и стихийные группы, стремящиеся взять под контроль ту или иную сферу экономики, общественной жизни или государства: организации экологов, гражданских журналистов (вроде OhmyNews), солдатских матерей, наблюдателей за выборами; сервисы типа I Paid a Bribe («Я заплатил взятку»), контроля за качеством продуктов, СМС-активизма и так далее.
Сюда можно отнести и конкретных «лидеров общественного мнения» — блогеров, известных в интернете личностей, никем не избранных, но от того не менее (а даже и более) зависящих от общественной поддержки, от наличия большого числа горячих сторонников.
«Мониторная» демократия не претендует на захват власти. Ей не хватает и степени организации, и активной массовой поддержки, и классового сознания, чтобы выступить против капиталистической системы как таковой. Тем не менее, «мониторная» демократия (совместно с жаждущими новых разоблачений СМИ) уже стала фактором мировой политической жизни.
В частности, Кин разбирает подобный опыт Китая — страны, которая обычно считается крайне авторитарной и закрытой. На деле китайские власти стараются использовать сетевую коммуникацию граждан как механизм мониторинга и раннего предупреждения назревших в том или ином регионе проблем. Так, ставшие «вирусными» в социальных сетях сообщения по поводу коррупции или несправедливости, допущенной местным чиновником, отслеживаются и даже иногда получают огласку в государственных СМИ. Лидеров стихийного протеста зачастую не репрессируют, а пытаются интегрировать в систему, прислушаться к ним и наладить их сотрудничество с властью.
Миллионы китайцев записываются в своеобразные «дружинники», которые должны не только «доносить» о распространении каких-либо антиправительственных идей, но и вступать с «диссидентами» в дискуссию. Как однажды сказал замдиректора по пропаганде в провинции Юньнань: «Всегда, когда мнение опирается исключительно на одну сторону, мы будем представлять некоторые иные точки зрения, чтобы общество могло самостоятельно вынести суждение».
Всё это, конечно, можно отнести к манипуляциям общественным мнением и пропаганде. Однако эти меры показывают и то, насколько серьёзно китайские правители относятся к тому, что Кин называет «мониторной» демократией — даже в её предельно неоформленном, стихийном виде. Профессор предостерегает от того, чтобы считать рост «мониторной» демократии неизбежным следствием развития коммуникаций. Это — лишь одна из возможностей, тенденций, находящаяся в процессе оформления и развития. Так и развитие книгопечатания не привело автоматически к массовому распространению знания и уравниванию людей: на первых этапах грамотой владели лишь немногочисленные богатые городские жители, и книги лишь упрочили их власть над остальным народом. Требуется сознательное усилие, чтобы от развития коммуникаций выиграли «низы», а не «верхи».
Если «мониторная» демократия действительно будет развиваться, то она неизбежно будет обострять противоречия капитализма. Стоит вспомнить, что одним из главных (и вызвавшим самое отчаянное противодействие!) требованием коммунистов в 1917 году был рабочий контроль. Бизнес скорее был готов пойти на повышение зарплат и улучшение условий труда, чем на раскрытие всей своей «подноготной», то есть самой системы эксплуатации, коррупции, обмана рядовых граждан. Органы гражданского контроля рано или поздно должны натолкнуться на такое же отчаянное сопротивление сегодняшним структур, государственных и частных. Тогда вопрос о власти и изменении системы встанет сам собой. Иными словами, стремление к мониторингу и контролю может оказаться ростком нового мира в старом, и тогда задача помочь ему взрасти станет одной из актуальнейших политических задач.
Источник - https://regnum.ru/news/society/2659398.html