Интервью главной звезды белорусских протестов Марии Колесниковой

Мария Колесникова: «Я каждое утро беру лопату и копаю»

Флейтистка и арт-директор культурного хаба «ОК16» Мария Колесникова после отъезда кандидата в президенты Светланы Тихановской в Литву стала главным мотором протеста. Она выступает на всех значительных митингах в Минске, регулярно ездит по городам, записывает обращения к нации и раздает интервью иностранным СМИ.

Специальный корреспондент «Новой газеты» Илья Азар поговорил с Колесниковой о перспективах мирной революции в Беларуси, об уходе Лукашенко и тесных связях музыки с политикой.

«Новaя газетa»: — Мы с вами встретились в кафе через дорогу от администрации президента. Вы совсем не опасаетесь ареста? Живете обычной жизнью?

Мария Колесникова: — У меня не так много осталось приветов из моей прошлой жизни, и удовольствие ужинать с друзьями в кафе я себе стараюсь каждый день организовывать (смеется).

— Но вот ваших коллег по президиуму Координационного совета белорусской оппозиции (КС) уже вызывали в Следственный комитет.

— Они очень хотят, чтобы мы боялись, но нам нечего бояться, потому что мы не нарушаем закон и действуем сугубо в его рамках. Я понимаю, что в сложившейся ситуации это звучит смешно, но мы не доставим им удовольствия видеть, как мы забились под диван и ничего не делаем.

***

Сборная афиша анонсов и событий в вашей стране и в мире на ближайшую неделю:  

Сфокусируйтесь на своем городе и изучайте.

Мы что-то пропустили? Присылайте, мы добавим!

***

— Но Светлана Тихановская и Вероника Цепкало уехали, только что уехал художник и член КС Владимир Цеслер, и это кажется вроде бы разумным.

— Нет, для меня разумным действием было как раз сюда приехать год назад и начинать заниматься тем, чем я занималась — работать арт-директором единственного культурного хаба в Беларуси. И для меня более естественным было остаться и помочь кампании [кандидата в президенты] Виктора Бабарико, остаться теперь и оставаться дальше, чем уехать. Потому что у меня есть очень конкретная личная цель — люди, которые мне близки, должны быть освобождены. И я знаю, что не смогу находиться в уютном Штутгарте (в Германии Мария изучала игру на барочной флейте — прим.)или еще где-либо, зная, что они находятся здесь в СИЗО КГБ или в других тюрьмах. Понятно, что я хочу свободы белорусскому народу, конкретное выражение которой — это новые честные выборы, но для меня это еще и очень личная история.

— Вам же наверняка поступали угрозы, предупреждения?

— Конечно.

— То есть вы готовы, получается, сесть?

— Нет, я не готова и не хочу находиться в тюрьме, и естественно, не буду рада, если это случится, но я считаю, что если есть хотя бы 1%, того, что я делаю может помочь, то я буду это делать. (в этот момент за соседний столик в кафе садятся трое мужчин, наш разговор прерывается, но Колесникова, смеясь, успокаивает меня: «Они бы не так себя вели, и у них [оперативников] обычно короткие, хорошо выглаженные рубашки»)

— Вы согласны, что залог безопасности для всех вас — это количество людей на улицах?

— Конкретно для меня — это публичность, и конечно, люди, которые меня окружают. Я себя чувствую в безопасности в окружении людей на улице. Мы полностью отказались от идеи [нанять охрану], ведь понятно, что если подъедет автобус с ОМОНом, то никакая суперпрофессиональная охрана с ними не справится. Это была еще позиция Виктора Бабарико.

— Я имею в виду, что пока есть массовые протесты, сохраняется статус-кво, а если они пойдут на спад, то гайки будут закручены еще сильнее.

— Вероятнее всего, да, но я не думаю, что протестное движение пойдет на спад. Оно, возможно, трансформируется и будет в каком-то другом виде. Ведь все, что сейчас происходит в Беларуси, невозможно было предсказать еще две недели назад. И то, как все будет дальше, тоже нельзя предугадать, потому что в Беларуси каждый день что-то происходит — вот сегодня с Белтелерадиокомпании в полном составе ушла команда популярной передачи «День в большом городе».

Идет раскол внутри самой системы по горизонтали и по вертикали. Как долго он будет длиться пока неизвестно, но то, что он происходит — это очевидно.

— Но насколько все серьезно? По факту кроме Павла Латушко из людей, занимавших высокие должности в системе, никто не только не присоединился к протесту, но даже не уволился.

— Есть сведения, что они не могут уволиться, но с нами связываются люди со стороны чиновников и силовиков. С министрами мы сами пытались связаться, но нас проигнорировали. Другие же говорят: «Вы же все понимаете, мы — абсолютно за вас, и, как только что-то произойдет, мы будем с вами».

— Что произойдет?

— Режим падет.

Мы отвечаем, да и я открыто говорю это в своих выступлениях, что сейчас именно тот момент, когда можно это сделать. Понятно, что с одной стороны, им страшно, а с другой стороны, они не знают никакой другой системы кроме этой — системы унижения и подавления личности. Их же постоянно всех отчитывают как детей, и когда им предлагаешь сделать шаг и стать свободными, они к этому не готовы. Но среди среднего состава чиновников и силовиков это уже становится трендом, и мы знаем, что к гражданским активистам, которые поддерживают уволившихся силовиков, пришло больше тысячи заявок. Это работает, система дала сбой.

— Но следователя Остаповича, который ушел с работы и попытался выехать в Латвию, задержали в России и собираются передать в Минск. (на следующее утро после интервью стало известно, что Остаповича тайно вывезли в Беларусь из Пскова — прим.)

— Да, я только что узнала об этом, и мы будем сейчас делать заявление в российские СМИ. Мы считаем, что это внутреннее дело Беларуси, и если человеку нужна какая-то защита от того, что здесь творится, то Российская Федерация должна предоставить.

— Заявление — это прекрасно, но возможные ответные действия белорусских властей не стоит недооценивать.

— Конечно. В последние четыре дня появился новый тренд. Я приезжаю в Жлобин или Жодино сегодня, и там передо мной из автобусов выгружаются люди с красно-зелеными флагами. Они очень агрессивные, они орут, пытаются провоцировать. Это абсолютно новая повестка, система пытается сама себя защитить.

— А кто эти люди?

— Это его ядерный электорат. Я абсолютно уверена, что они его искренне любят. И это нормально. Но они его любят с какой-то ненавистью — когда слышишь, как они говорят, то понимаешь, что они говорят не про своего любимого лидера, а про какую-то ненависть. Когда мы все собираемся, то мы как раз говорим про то, как мы счастливы видеть друг друга, счастливы чувству собственного достоинства и солидарности друг с другом. И хотя людям, которые выходят на улицу, как и всем нам, страшно, но они это преодолевают и становятся еще более свободными и еще более счастливыми (смеется). А у тех, кого свозят автобусами, у них все больше ненависти. Это даже не политика, это совсем из другой области.

— Но к чему это все идет?

— Я надеюсь, что все идет к победе добра над злом, и мы все понимаем, что это длительный процесс, процесс построения гражданского общества, его механизмов и инструментов, и он только сейчас начался. Это все продлится долго, у меня нет никаких иллюзий. Нам всем будет тяжело и предстоит очень много работы.

— До конца лета не успеете?

— Это же уже через неделю (смеется). Я бы очень хотела, конечно, но я же реалист, и я знаю историю. Такие вещи так просто не происходят. Но с другой стороны, есть «черные лебеди», и все, что у нас сейчас происходит — в том числе благодаря какому-то налету «черных лебедей» на Беларусь за последние полгода. Начиная от ковида, 31-й дорожной карты, экономического кризиса, нефтяного кризиса, заканчивая выборами, посадками и нерегистрацией главных оппонентов. Но я не надеюсь на «черных лебедей», я просто каждое утро беру лопату и копаю. Делаю свою маленькую работу (смеется).

— Думаете, люди будут выходить еще полгода или год? Мне кажется, это невозможно...

— Протест может видоизмениться, стать экономическим, возможно, люди перестанут покупать продукты, произведенные на государственных предприятиях, или платить налоги. Есть варианты, о которых мы можем даже не догадываться. Я не думаю, что мы можем проиграть, потому что мы уже выиграли.

— В прошлое воскресенье у вас было ощущение: «всё, это победа»?

— У меня такое ощущение было 9 августа поздним вечером, когда мы получили первый звонок — интернета же не было — с участка, который дал честные цифры. Для нас это была победа, потому что впервые за 26 лет [правления Лукашенко] нашлись честные люди и с этого момента стало понятно, что все началось. Теперь всегда в системе будет находиться кто-то, кто скажет «нет». Этот процесс уже невозможно остановить.

— Но потом были три дня террора со стороны силовиков. Так в прошлое воскресенье было ощущение, что это победа, и власть сама уйдет?

— Было абсолютное счастье, ощущение, что белорусы очень сильно изменились. До этого все знали, что это не изменится никогда, но когда мы все увидели друг друга, увидели, как нас много, как мы убираем мусор, не топчем клумбы, когда нас 200 тысяч, как ребята снимают обувь, чтобы встать на скамейку. Это внутреннее ощущение победы, а потом все поменяется и снаружи.

— В Москве на Болотной площади в 2011 году у многих тоже было ощущение счастья и удивления, но это ни к чему не привело.

— Потому что это было только в Москве, а в Беларуси это децентрализованное сопротивление везде — в центре Минска, на его окраинах, в каждом большом и маленьком городе и даже в деревнях. В этом большая разница. То, что в провинции большая часть людей перестала быть ядерным электоратом Лукашенко, а стала нашим электоратом — это тоже качественно другая победа. До этого года он всегда побеждал, это было не 80%, но больше 50%, и ни у кого на этот счет не было иллюзий. А сейчас все по-другому.

— Кажется, что протестом управляет телеграм-канал «Нехта», а не вы или Кординационный совет. Его ведущие пишут, что делать завтра своей двухмиллионной аудитории, и все потом так и происходит. Это нормально?

— Есть и инициативы, которые никак не освещались телеграм-каналами, то есть люди самоорганизуются. Я сильно даже в эту сторону не думала. Мы еще три месяца назад решили с Бабарико, что мы не организовываем ничего, не пытаемся стать лидерами протеста. Мы себя видим совершенно по-другому. Честно. Я понимаю, что это [странно] смотрится со стороны, но именно поэтому мы никого никуда не призываем кроме как на участки 9 августа.

— Вы же сейчас и есть лидер протеста, вы выступаете на всех акциях по всей стране.

— Я это не инициирую, я вижу, что есть люди, которых надо поддерживать, я понимаю, что могу это сделать, и делаю. Я прекрасно понимаю, что это звучит как бред сумасшедшего, но это факт (смеется).

— Если завтра «Нехта» напишет идти брать резиденцию Лукашенко, и многие, очевидно, пойдут. То есть протест фактически находится под контролем людей, которые в другой стране. Мало ли что произойдет, может, у них аккаунт украдут.

— Не хочу рассуждать на эту тему. Скажу что моей личной целью, когда мы втроем [с Тихановской и Цепкало] объединились, было то, чтобы каждый человек мог взять на себя ответственность за то, что происходит. Он может быть лидером. Все считают, что лидер — Колесникова, но Колесниковой может быть любой, каждый может делать какой-то вклад и брать на себя инициативу, чтобы будущее, которое мы ждем, наступило. В этом наша идея.

Эти каналы появились не на пустом месте, это инициатива конкретных людей, которые не свалились к нам из космоса, у них есть потребность этим заниматься, это белорусы, которые прекрасно понимают, что здесь происходит и что нужно, чтобы людей объединить. У них это получается, и если это работает, значит это правильно выстроенный инструмент. Я даже не знаю людей, которые этим занимаются, понимаете? У нас разные инструменты, но глобальная цель у нас общая. И большой опасности тут я не вижу, ведь люди же понимают куда, когда и зачем они выходят.

— В Москве оппозиция всегда говорит, что сделать что-то сложно, пока нас мало, но вот когда на улицу выйдет миллион или хотя 500 тысяч человек, то режим сразу падет. В Минске мы увидели с поправкой на численность населения примерно столько же человек, но власть не пала. Может, надо было какие-то более активные действия предпринимать?

— Я понимаю, что порядок цифр играет роль, но я четко отдаю себе отчет в том, что это марафон. Сейчас вопрос в том, у кого нервы сдадут. Уголовные дела на нас, заявления, что больше никому не дадут выйти на улицу. Они нас давят, а мы все равно выходим. Это борьба и не физическая, а борьба устойчивости — кто первый психанет. Они очень хотят, чтобы я уехала в Штутгарт. Мне присылают скрины якобы моих билетов из Москвы в Штутгарт, а там даже фамилия неправильно написана. Это элемент психологической борьбы друг с другом.

— Опыт Украины тут воспринимается как негативный, но уже и сравнить можно, ведь и в Минске уже погибли люди. В Киеве люди действовали более решительно и поэтому наверное победили?

— Нельзя сравнить, потому что в Украине уже шестой президент, а у нас он один. Украинцы знают, что можно выбрать одного президента, а потом другого, и у людей совсем другое ощущение, которое у нас только начинает формироваться. Майдан был в том числе связан с геополитической ситуацией внутри и снаружи страны, а у нас все по-другому. Спросите внутри, кого-то волнует тут позиция о том, какие должны быть отношения с Россией, и на вас посмотрят большим глазами: «Вы вообще о чем, у нас тут людей тырят».

— Но вас все об этом активно спрашивают.

— Меня все спрашивают, и я всем активно отвечаю, но меня не все слышат.

— И все-таки какой-то силовой вариант возможен? Вы уходите от этого вопроса…

— Не ухожу, просто белорусы — не те люди, которые будут с вилами осаждать правительство.

— Премьер Армении после протестов ушел сам, но Лукашенко сам не уйдет. Получается патовая ситуация: можно долго ходить по улице и надеяться, что все станет лучше, но будем реалистами, так не сработает.

— Я вам говорю, что белорусы, скорее всего, как потомки партизан будут изобретать разные формы и виды протеста и сопротивления. Возможно, это будет очень долго. Но то, что это сработает, я абсолютно уверена.

А если вдруг этого все-таки не произойдет, и Лукашенко закрутит все гайки, то отсюда просто уедут все.

Первым уедет бизнес, который уже начинает уезжать. Именно поэтому бизнесмены первыми поняли, что надо объединяться и поддерживать друг друга.

— Так это совсем плохой сценарий, он даже хуже того, что было бы если бы после выборов вообще никто не протестовал.

— Да, здесь ничего не останется и именно поэтому на площади вы можете встретить всех людей — от миллионеров до шахтеров. Все прекрасно понимают это, и люди в маленьких городах понимают, что если ничего не изменится, то их дети уедут. Поэтому все и решили не сдаваться и идти до конца.

— А зачем вообще создан Координационный совет оппозиции? У нас в Москве его тоже когда-то создавали, это привело к полному провалу, а здесь, учитывая такой подъем людей, он зачем нужен?

— Мы — координационный совет большинства, а не оппозиция.

— Это красивая фраза, но оппозиция может быть и в большинстве, это же вопрос не численности, а того, что она оппонирует кому-то.

— Да, но у нас просто государство против большинства своего народа. Можно ничего не делать, и тогда точно ничего не получится. Проблема в Беларуси была в том, что мы за последние три месяца друг с другом познакомились больше, чем за последние 26 лет. Люди друг друга увидели, когда стояли с жалобой в ЦИК, когда вставали в цепи солидарности. [КС] — это консолидация разных групп и разных сообществ, которые мы пытаемся объединить. Для чего? Чтобы понять как выстроить инструменты внутри совета, а потом и внутри гражданского общества. Это же можно экстраполировать в другие города.

У нас есть резолюция с конкретными тремя темами, которые всех сейчас волнуют — остановка насилия и наказание режима за его преступления, свобода всем политзаключенным и новые честные выборы. Три очень понятные цели. Никто из нас не знает, как сделать так, чтобы прошли новые честные выборы. Юридически мы это понимаем, но как сделать так, чтобы власть пошла на диалог со своим собственным народом, мы не знаем.

Мы пытаемся понять, как это можно сделать, ищем разные способы, предлагаем России и ЕС помочь установить этот диалог. Мы точно знаем, что рано или поздно будет транзит власти, хотим, чтобы рано, а если поздно, то мы лучше к этому подготовимся. Я за реальные цели — у нас нет цели всех свергнуть, всех уволить и посадить.

— Цели нет, но вас в этом уже обвинили, и без совета это сделать было бы сложнее, а при этом никакой реальной необходимости создавать КС как структуру вроде и нет.

— Вы настолько скептически ко всему относитесь!

— Это должно быть свойственно журналистам, в этом смысл нашей профессии.

— Я понимаю, но у вас это очень сильно выражено (смеется). Но интересно! Слушайте, ну мы видим целесообразность того, что делаем, и понимаем все риски. Лучше попробовать, чем не попробовать. В Беларуси мы же не можем зарегистрировать ни партию, ни общественное движение, и у нас нет других инструментов оставаться в легальном поле.

— У вас же всюду одномандатные выборы, какой смысл в партии?

— Смысл хотя бы в том, чтобы появляться в медийном пространстве или организовывать легальные мероприятия на площадях. Мы инициировали референдум, и к нам за 5 дней записались 14 тысяч человек в инициативную группу. Но ближайшее время, когда можно рассмотреть вопрос его проведения, — это полгода, потому что нужно получить разные разрешения, а их могут давать вообще год. Мы используем все легальные инструменты, да и медийность и публичность нас чем-то защищают. По одному легче сажать, чем всех вместе, разве нет?

Приведу пример. Мне, перед тем как мы объединились с Вероникой и Светланой, поздно ночью в кафе принесли повестку в прокуратуру. Я утром попросила их перенести [мой визит], потому что утром мы втроем встречались, чтобы обсудить объединение. Когда мы это решили, то сразу сделали пресс-конференцию. Когда я потом перезвонила по поводу даты похода в прокуратуру, то мне сказали, что этот вопрос их больше не интересует. Это работает! Хотя может это и иллюзия. (смеется)

— Вы ведь музыкант...

— Ну да.

— Зачем вы этим всем занимаетесь?

— Музыка и политика же связаны?

— Как?

— Вы серьезно?

— Нет, конечно, все связано с политикой…

— С музыкой очень сильно связано. Рассказать почему (смеется)? Если я занимаюсь культурой и искусством в Беларуси, где есть цензура, то как я могу этим заниматься хорошо? Я лично как творческая единица не могу работать в состоянии цензуры. Любой художник не может.

— Академической музыкой как раз кажется проще всего заниматься при цензуре.

— Вы про Моцарта? Я занимаюсь сложным современным искусством, современной музыкой.

— В ней же все равно нет политического высказывания, если там нет текста.

— Современная музыка после Второй мировой войны — это сплошное политическое высказывание. Шостакович, Прокофьев, Кейдж и все остальные. Опера «Борис» Сергея Невского, где герои Годунова произносят текст Светланы Алексиевич. Это абсолютно политическое высказывание.

— И оно связано с текстом.

— Не очень корректно нам спорить, так как я владею темой профессионально, а вы не совсем. Также как и вы мне только что сделали замечание по журналистике (смеется). После Второй мировой войны есть целое направление философии о том, что после всех этих ужасов невозможно больше писать красиво. Сейчас любое высказывание современных художников, в том числе музыкантов, (ведь звук — это тоже отражение окружающей действительности) — политично. Я много лет придумываю проекты, и это могут быть концерты, могут быть перфомансы вместе с художником, могут быть экспериментальные музыкальные постановки.

Это не просто концерт в том виде, как он в филармонии проходит. Но даже на такой концерт я обязана в Беларуси получить гастрольное удостоверение, я не могу сыграть Моцарта без разрешения какого-то органа. Я уже не говорю про сложные перфомансы. Для меня музыка и политика — связанные вещи, экономически, то есть уровень моей зарплаты будет зависеть от того, как обстоят дела с государством. Это была одна из причин, почему в Германии мне удалось реализовать свои проекты, и они были успешными. Здесь я не могла их делать, а сейчас могу.

— Почему? Цензуры стало меньше?

— Я уже год как арт-менеджер культурного хаба, где мои сумасшедшие проекты я смогла делать. Хотя все равно есть проекты, которые я не смогла реализовать и там.

— Но как у вас это превратилось в борьбу за белорусскую свободу?

— Это так плотно во мне сидит, что я не могу даже вербализировать. Я вижу несправедливость, меня 26 лет это не устраивает, и сейчас я вижу, что есть возможность реально это изменить. И я понимаю, что мой вклад в это может быть полезен. Конкретно Бабарико я поддержала потому, что за год с ним очень хорошо познакомилась. Мы многие проекты обсуждали. Он мне многое подсказывал, потому что в Беларуси определенным странным способом все происходит, и мне как менеджеру нужно было этому научиться.

Мне абсолютно понятно, что его ценности очень близки моим, и в том момент, когда он сказал, что будет выдвигаться, я задала ему несколько вопросов, которые теперь все мне задают: «Вы же понимаете во что ввязываетесь? Вы же понимаете, где вы находитесь?» Ведь система, как была в 37 году, так и сейчас, по сути не изменилась. Но у него был план, и я решила его поддерживать, хотя конечно я не думала, что буду играть ту роль, которую играю сейчас.

— Бабарико же возглавлял крупный банк, и считается, что вряд ли можно было возглавлять его, не будучи встроенным в систему…

— Слушайте, он ходил на каждую премьеру современного спектакля, сам покупал билет, сам стоял в очереди. Это говорит обо всем! Про Шагала я уже не говорю, но этот человек вернул в Беларусь Шагала. Про благотворительный фонд «Шанс», который собирает деньги и лечит детей там, где государство оказывается это делать. Это говорит о многом. Очень долго была тема, что мы «рука Кремля», но теперь повестка изменилась, и мы уже рука не Кремля, а всех остальных (смеется). Это говорит о том, что все «считается, что» не считаются вообще! Везде есть исключения из правил, и флейтисты тоже могут быть олицетворением протеста в Беларуси, а банкиры могут быть суперэмпатичными людьми и теми, кто возраждает белорусскую культуру.

— Вы ведь глава штаба Бабарико...

— Нет, глава штаба Эдуард Бабарико, который также находится в СИЗО. Я представитель, координатор, но не глава штаба. У нас децентрализованная система управления, у нас нет человека, который говорит: «Сейчас надо делать вот так».

— Без политтехнологического опыта не сложно работать?

— У нас нет ни одного политтехнолога и ни одного политика. Не было и нет.

— Говорят, это полезно...

— Давайте посмотрим на наши страны. Если бы это было полезно, наверное, бы [у оппозиции] уже был какой-то результат.

— Ну так выборы нечестные и фальсифицируются. Как проверить?

— У нас есть традиционная оппозиция, и ее инструменты абсолютно нерабочие, поэтому нужны новые. И чтобы что-то придумать, не обязательно быть политтехнологом.

— Ваша кампания с того момента, как вы начали ее вести втроем, выглядит как выстроенная очень грамотными технологами.

— Но ее сделали не политтехнологи.

— А все считают, что они.

— Все ошибаются! Я же вам рассказала, как это произошло — мне пришла повестка в генпрокуратуру (смеется).

— Это понятно, но дальше все было точно, красиво и круто.

— Вот, кстати, это может больше про современное искусство, чем про политтехнологии.

— То есть это все вы придумали?

— (долгая пауза, Колесникова улыбается, начинает смеяться) Нет, мы все это придумали! Представляю, как все офигеют от этого интервью (смеется)

— Почему?

— Потому что вы как-то по другому задаете вопросы, чем все остальные.

— Вы вообще работать собираетесь еще?

— Не знаю. (смеется)

— А ваш арт-центр сейчас работает?

— На здание наложен арест, и я нахожусь в отпуске за свой счет.

— Видимо, не заработает.

— До нашей победы, видимо, нет.

— А что вы будете делать?

— Буду бороться, чтобы уголовное дело, наконец, прекратилось, и все вышли свободу, а потом победит искусство.

— Мы уже выяснили, что это может занять много времени.

— Все тогда, значит не буду больше играть на флейте, пока свобода не настанет (смеется). Буду создавать политтехнологические перформансы, про которые никто не верит, что они сделаны не политтехнологами.

— А у вас политические амбиции появились?

— Нет, мне все говорят о них, но нет.

— Может, просто вы еще не заметили их?

— Не знаю, но если я буду видеть, что могу помочь, то буду помогать выстраивать…

— Нет я не про это, я про то, чтобы президентом избраться на честных выборах.

— (смеется) Вы сейчас серьезно? Мне все задают этот вопрос, но почему?

— А кто еще?

— Виктор Бабарико... Но вы серьезно считаете, что я могу быть президентом?

— Зеленский же стал! Хотя не знаю, может, это и обидное сравнение...

— (смеется) Я же только три месяца этим занимаюсь. Жесть.

— Зеленский примерно столько же этим занимался.

— Он в сериале играл до этого, то есть уже морально подготовился (смеется)

— Это вопрос харизмы, смелости, признания людей, это важнее опыта.

— Честно говоря, мне кажется, что находиться во власти — это очень скучное занятие. Хочется же погулять по улицам, а так тебе все время будут говорить, куда идти.

— Нужно просто сделать парламентскую республику, премьером в которой будет Бабарико, а вы президентом, я все придумал.

— Так вот кто здесь политтехнолог (смеется). Если серьезно, то у меня вид на жительство в Германии, и я уверена, что по белорусским законам нужно прожить в стране пять или десять лет.

— Так, может все как раз и займет пять лет.

— Давайте запомним тот момент — сегодня я точно себя не вижу в этой роли. Надо всегда думать что говорить. Я очень люблю путешествовать, я люблю серфинг, люблю ходить в музеи. В музеях современного искусства могу проводить целый день или посещать фестивали, какие-то постановки, какой-то сумасшедший андерграунд. Так себя президенты не ведут.

— Так и отлично, надо же менять парадигму, а не встраиваться в ту, что есть.

— Ну ладно, я подумаю (смеется).