Чего достигла Россия после развала СССР? Подсказка Дмитрию Пескову
***
Первые с конца
Пресс-секретарь президента Дмитрий Песков, отвечая на днях на вопрос о том, существуют ли показатели, по достижении которых можно говорить о преодолении последствий развала СССР и 1990-х, сказал, что «наверняка можно ориентироваться на целый ряд цифровых показателей». Однако на последующий вопрос, будут ли уточнены эти показатели, Песков ответить затруднился.
На самом деле больших претензий к пресс-секретарю президента здесь предъявлять, наверное, не стоит. У нас далеко не каждый экономист может назвать какие-то соответствующие цифры. Другое дело, уж если было сказано о «цифровых показателях», то хотя бы какие-то из них назвать, конечно, надо было. Ладно, давайте тогда сами на цифрах посмотрим, как далеко продвинулась наша экономика за последние десятилетия.
За 1990–2019 годы ВВП Российской Федерации вырос всего лишь на 24% (по данным Всемирного банка, в ценах 2010 года). Представляете: почти три десятилетия прошло, а мы совсем недалеко ушли от уровня СССР. Кстати, достигли мы этого уровня только в 2007 году. Причин такого столь скромного результата две: во-первых, глубоким был трансформационный спад в 90-х годах прошлого века; во-вторых, восстановление в 2000-х годах было далеко не таким быстрым.
***
Сборная афиша анонсов и событий в вашей стране и в мире на ближайшую неделю:
Сфокусируйтесь на своем городе и изучайте.
Мы что-то пропустили? Присылайте, мы добавим!
***
Здесь особый интерес, конечно, представляют 2000-е годы. Экономика в этот период развивалась отнюдь не так динамично, как это может кому-то показаться. Ярким свидетельством более чем скромных итогов развития экономики после 2000 года является то, что произошло с выполнением известной задачи удвоения ВВП. Помните такую задачку? В президентском Послании 2003 года она была поставлена — удвоить ВВП к 2010 году, за 10 лет (то есть отсчет велся с 2000 года).
Решение задачи было провалено: за 10 лет, к 2010 году, удвоения ВВП (то есть его прироста на 100%) не произошло, прирост составил всего лишь около 60%. Более того, удвоить ВВП не получилось даже и на сегодняшний день (по итогам 2019 года, прирост ВВП по сравнению с 2000 годом составил 85%, а 2020 год будет и вовсе минусовым). Скажут, мировые кризисы помешали этому. Если бы не они, то мы бы уж точно давно удвоились, а то и утроились. Замечу, что именно мировой экономический кризис за это время был один — в 2009 году. В 2015 году Россия сама умудрилась упасть, а 2020 год пока не в счет.
Тогда, объективности ради, давайте посмотрим, как выглядела Россия в 2000–2019 годы в сравнении с другими постсоветскими государствами. Россия за эти годы показала, если бы не Украина, худший результат: прирост ВВП составил те самые упомянутые выше 85% (Украина — плюс 52%). Экономика Азербайджана выросла за эти годы на 341%, Туркменистана — на 318%, Таджикистана — на 305%, Узбекистана — на 242%, Армении — на 225%, Казахстана — на 219%, Грузии — на 179%, Молдовы — на 133%, Беларуси — на 126%, Киргизии — на 125%, Литвы — на 112%, Эстонии — на 96%, Латвии — на 94% (все — по данным Всемирного банка).
Как так? За эти же годы страна получила несколько триллионов нефтедолларов, потому что долгое время мировая внешнеэкономическая конъюнктура была весьма хорошей для России? Да, нефтедоллары, да, конъюнктура, но результаты — они такие. Причин очень скромных экономических результатов России после 2000 года много. Можно, конечно, сказать коротко: неэффективная экономическая политика. И это будет справедливо. Но можно сформулировать и более конкретно. О некоторых вещах, правда, приходилось говорить много раз, но это не означает, что из-за этого они перестали быть менее актуальными. В том-то и проблема, что недостатки вроде как признаются и даже кто-то что-то пытается сделать для их исправления, однако проходят годы, и оказывается, что «воз и ныне там».
Итак, не претендуя на то, что это будет ранжированный перечень причин наших скромных экономических результатов, выделим следующее: сохраняющаяся долгие годы неопределенность экономической ситуации, незащищенность прав собственности, высокая налоговая нагрузка, сохраняющаяся сырьевая структурная перекошенность российской экономики, значительная административная нагрузка на предпринимательство, регуляторный произвол, недостаточный уровень развития конкуренции, сохраняющиеся проблемы в регулировании тарифов естественных монополий, недальновидная социальная политика (одно только решение о повышении пенсионного возраста чего стоит), унитарный характер бюджетного федерализма и многое-многое другое.
Понятно, что при наличии всего этого трудно рассчитывать на динамичное экономические развитие. Плюс добавьте к этому все эти санкции — антисанкции, которые тоже негативно отразились на российской экономике. Названные выше цифровые показатели никак не запишешь в актив. Может, потому и назвать их бывает затруднительно. От СССР за столько-то времени мы далеко не ушли, задачу удвоения ВВП провалили, в сравнении с другими постсоветскими государствами по росту экономики последние два десятилетия, если бы не Украина, мы были бы наихудшими. Словом, хвастаться нечем.
Автор Игорь Николаев, доктор экономических наук
https://novayagazeta.ru/articles/2020/07/07/86176-pervye-s-kontsa
***
Мнение политолога: Новая историческая разобщенность. Чем опасно возвращение идеи коллективной ответственности
У постсоветского человека в современном мире есть фора: он понимает, как относиться к «кампанейщине» что в России (с переписыванием законов и норм), что за рубежом (с модой на моральное осуждение). Михаил Черныш, первый замдиректора Федерального научно-исследовательского социологического центра Российской академии наук.
У России есть одно серьезное конкурентное преимущество: ее история в ХХ веке. И дело здесь не в победах и достижениях, а как раз в трудном опыте. Мы пережили и прочувствовали такое, что, стань оно частью социального знания, могло бы сделать нас иммунными ко многим пугающим процессам современности — что внутри страны, что в мире.
Похищение государства
Начнем с малого: внутренней повестки. Один из важнейших уроков, который мы вынесли, закончив Советский Союз,— это соображение о вреде цинизма в общественных отношениях. Когда ты видишь, что говорится одно, а делается другое, что плакаты призывают к одному, а глаза считывают третье и так далее,— это проблема. Характерным признаком кризиса советского общества, закончившегося его распадом, было наступление периода двоемыслия. Двоемыслие проявляется всегда, когда есть высокий уровень репрессивности в обществе, когда люди стараются ситуативно соответствовать тем условиям, которые им ставит окружение (будь то Большой Брат или деревенские старожилы). А двоемыслие, в свою очередь, есть просто одна из разновидностей цинизма. Позднесоветское общество было весьма циничным: говорили о социализме, которого оставалось очень мало, славили руководителей, чтобы потом рассказывать о них анекдоты, ждали коммунизма, мечтая о загранице…
Все это воспринималось как должное, как «порядок вещей», но из перспективы 2020 года уже можно сказать: когда такие вещи дают о себе знать, «порядок вещей» близится к своему закату. Распад этического дискурса, разрыв между тем, что должно происходить и что реально происходит, порождают скрытое напряжение, которое в конце концов заканчивается крахом системы. Двоемыслие — это непременное условие «похищения государства». Этот термин прекрасно описывает ситуацию, когда люди, с одной стороны, декларируют некие общие ценности (лояльность государству, патриотизм), а с другой — это государство расхищают (щедро отбирают в разных формах деньги из бюджетов, покупая на них недвижимость за рубежом, назначают друзей на высокие посты вопреки формальным процедурам отбора и т.д.).
В ХХ веке мы могли убедиться, что «похищение государства» — процесс с предсказуемым результатом: рано или поздно государство заканчивается, остаются руины. Выход из этой ситуации двоемыслия, которая порождена цинизмом, вызванным, в свою очередь, привычкой «похищать государство»,— кропотливое сведение слов с делами. Период запрета на лозунги. Советские плакаты со «Славой КПСС», забытые где-нибудь в сельских домах культуры, кажутся следами давно ушедшего: это знамена вчистую проигранной войны. Но поезжайте сейчас на машине вдоль трасс: сколько похожих плакатов вы встретите! Лозунги другие, но это лозунги, которые зовут на новый бой. Их окидывают равнодушным взором: в этом взоре, с одной стороны, обреченность (нам с этим жить), а другой — глухое, не всегда осознаваемое негодование (где же правда?). Цинизм вернулся в российское общество с новой силой, и это первое предупреждение о необходимости корректировать курс. Нас предупреждает не «заграница», не «оппозиция», не «эксперты», а своя история.
Наконец, у цинизма есть еще одна важная грань, о которой писал Петер Слотердайк: он всегда (со времен циника Диогена) связан с некоей дерзостью по отношению к существующей норме. Проникнутый цинизмом человек готов бороться за свое «право» нарушать правила: требовать особых привилегий (летать спецрейсом в Европу, когда обычное авиасообщение закрыто), не выполнять обещаний и вообще мухлевать как угодно. Для всех этих действий очень удобна практика ручного управления, которая в России остается ключевой, только теперь она вместо эффективности обеспечивает ловкий мухлеж («следите за руками»). И это мы тоже проходили: политика бесконечных исключений из правил, переопределения нормы, подзаконных актов, отменяющих законы,— все это в конце концов истощает государство, делает его слабее, уязвимее.
Ничего общего
Последнее соображение заставляет обмолвиться о роли элит. Про них мы тоже многое поняли, пережив ХХ век, и теперь, если захотим, можем быть полезны как себе, так и коллективному Западу. Ценность сплоченности и солидарности в обществе, где одни постоянно норовят обидеть, а то и физически устранить других, всегда была высока. Кант исследовал множество общих и частных обстоятельств, чтобы выяснить, как добиться общего поля согласия, как не разорвать общество на десятки мелких клик, групп, партий, меньшинств и других частей. Так что это вопрос, конечно, сложный, почти фундаментальный для общественной жизни. Но основное в нем понятно: полезно думать не просто о солидарности и сплоченности (в единстве наша сила!) как о некоем естественном состоянии, имманентно заданном всем нам, а о том, кто и как эти солидарность и сплоченность производит. У солидарности и сплоченности всегда есть авторы: по обыкновению как раз этих авторов и называют элитами. С чем связано авторство? Элиты должны задавать образцы универсального поведения, следования тем принципам, которые они провозглашают как общественно значимые. Важно все-таки понять, что в основе нашей солидарности лежит субъектность элит, заинтересованных в том, чтобы создавать для нее основу, и эту свою заинтересованность они могут претворить в жизнь только тогда, когда сами следуют правилам, которые предлагают принять обществу. Тут все элементарно: если я всех призываю идти на войну, я сам должен на нее идти. Когда образцы поведения понятны всему обществу и вызывают некое одобрение, возникает общий мир. Когда этого нет, происходит 1917 год: мы живем в одном мире, вы в другом, ваш мир нам не нравится, мы его до основания разрушим. Колоссальная проблема современности — отсутствие общих образцов поведения, и дело здесь не в аномии общества, постмодернизме и других набивших оскомину вещах, а в дефиците «авторов сплоченности».
Мы испытываем большой дефицит элит, понимающих свое положение не как привилегию, не как уникальную возможность в короткие сроки стать богатым человеком, а в свете принципа «положение обязывает».
В России отсутствие таких людей приводит к росту цинизма, и название главной партии страны становится символом общего двоемыслия: члены элит, которые должны создавать единую Россию, перестают пользоваться каким бы то ни было доверием в обществе, потому что их дела покрыты мраком (буквально: непонятны, не просматриваются, не задают никаких образцов). В Америке свои проблемы. Если верить последним данным социологических исследований, республиканцы с демократами расходятся все дальше и дальше — до полного неприятия. Уточним: у людей нет ничего общего, они просто ненавидят друг друга, и все. Это стремительно разрушает институт гражданского общества, ведь если ты гражданин и я гражданин — у нас уже есть нечто общее. А происходит это ужесточение нравов прежде всего потому, что политические элиты не могут договориться и готовы принести в жертву общее, чтобы отстоять свои привилегии. Одни правила для одних, другие — для других, нерукопожатость, обиды, корпоративность. Это новое и крайне опасное поветрие.
Коллективная вина
И здесь, конечно, последнее соображение: весь «просвещенный мир», с которым тесно связана и Россия, сегодня активно дискредитирует идею гражданского общества. Это делается вроде бы из самых благих побуждений, поэтому для многих проходит незамеченным. Вместе с движениями Me Too, BLM и многими другими в мир внезапно вернулась идея коллективной ответственности: когда, скажем, белые по цвету кожи отвечают за все, что было сделано с черными во все эпохи и все времена. «Белые», «черные» воспринимаются как имманентно заданные категории, что, вообще говоря, идет вразрез с прежними ценностями западного мира: индивидуализацией, самостоятельностью, гражданственностью. Вина ранее всегда воспринималась как индивидуальная, а не коллективная: кровная месть запрещена, сын за отца не отвечает и т.д. И вдруг — такое возвращение к архаике! Это очень интересно, тем более что коллективная ответственность становится почти физической: одних людей за то, что по рождению они отличаются цветом кожи/полом или другими характеристиками, можно заставить встать на колени, сдавать особый экзамен и пр. Тенденция находится в противоречии с гражданским институтом, потому что гражданин, по идее, отвечает за себя и за тот круг, то сообщество, за которое он сам, добровольно, поставил себя ответственным. Гражданский статус веками был ценен тем, что он наделял человека индивидуальностью, правом отделиться от коллектива: теперь ты волен вступать в политические партии, организовывать бизнес, действовать самостоятельно — это ведь все индивидуальные права. Они на наших глазах теряют свою абсолютную значимость. Кто знает, может, недалек тот час, когда сам статус гражданина будет уничтожен и все начнут коллективно отвечать за происходящее? Конечно, американские коллеги советуют не относиться к новейшим поветриям чересчур серьезно; я недавно участвовал в одном семинаре с экономистом Джеймсом Гэлбрейтом, он коротко парировал: «Не берите в голову, все пройдет — это какой-то морок». Но я как человек, переживший ХХ век в России, не могу не анализировать происходящее с учетом своего опыта. Коллективная ответственность после 1917 года формировала наш мир. Если тебе не повезло родиться в дворянской семье, ты будешь отвечать за сам факт своего рождения, если кто-то из твоего народа сотрудничал с нацистами, ты будешь выслан в Казахстан вместе с детьми и скудным скарбом… Ситуация, при которой признак, за который ты сам не отвечаешь, приговаривает тебя к общественному порицанию, вообще говоря, опасна для любого общества, даже полностью свободного.
Постсоветский человек, осознавший то, что происходило на его родине в ХХ веке, должен с чрезвычайной осторожностью относиться к любым «кампаниям» и «товарищеским судам». Мы знаем, как тонка грань между общественным порицанием и травлей, мы понимаем, что презумпцию невиновности в случае с «моральным осуждением» очень трудно соблюсти, что борьба за дивный новый мир, где случится полное равноправие и братство, чревата попранием всяких прав здесь и сейчас. Возвращаясь к своей первой мысли: наш опыт является большим богатством, мы имеем прививку против странных изводов современного представления о вине и справедливости. Конечно, миру известны случаи признания коллективной вины, например, немецкого народа, поддерживавшего фашизм. Но даже тот случай был как-то обставлен с правовой точки зрения (через Нюрнбергский процесс), к тому же не привел к моментальным репрессиям в отношении всего народа. Более того, было дано время и созданы условия, чтобы что-то стало понятно само: прежде всего благодаря определенным жестам, образцам поведения в элитах (Вилли Брандт на коленях — это жест личный, вполне индивидуальный выбор). И, по-видимому, проблема здесь все та же: безличные кампании, коллективные чистки, общественные суды (в социальных сетях) проводятся, а вот людей, способных на личный жест, на то, чтобы задавать образцы поведения, чрезвычайно недостает. И это все погружает мир в опасный хаос.
Чувство истории
Наконец, последнее. Мы сейчас живем в очень увлеченном историей мире, в мире, который орудует в истории как в собственной комнате. Во всех новейших апелляциях к моральной оценке событий и явлений прошлого — что в России (с ее борьбой против фальсификации истории), что в США (с осуждением колонизатора Колумба) — видно поразительное желание универсализировать этику. Мы уже не просто осуждаем рабство, а осуждаем рабство в Древней Греции и Риме, нисколько не смущаясь тем, что мы ничего не понимаем в этих эпохах, не способны пережить, как древний грек воспринимал мир, что считал доблестным, а что позорным. Есть желание придать этике, нравам некоторое качество статичности. И это тоже удивительный регресс общественного знания. Джордж Вашингтон, имевший рабынь и детей от них, жил в XVIII веке и по тем временам, как ни странно сейчас слышать его «судьям», был прогрессивным человеком, который улучшал нравы и создавал мир, где все наконец станут гражданами и получат право голоса. Насилие Ивана Грозного, тирания Александра III, террор Сталина — это тоже очень разные явления, которые сложно ставить на одну этическую шкалу. У этики есть глубина, изменчивость: нельзя оправдывать какие-то эпохи, потому что «всегда было так же», и нельзя осуждать другие, потому что «теперь так не делают». Каждый этический урок, который одна эпоха передает другой, по-своему уникален. Нам сейчас дан замечательный постсоветский вывод, помогающий сказать: «Мы больше в эти игры не играем». В эпоху, когда нам трудно ориентироваться на элиты или на коллективный Запад, можно идти «по компасу» истории — того, что мы сами пережили.
Подготовила Ольга Филина
https://www.kommersant.ru/doc/4397494